Ехали назад по узкоколейке. Рыбинский научился настолько хорошо управлять вагонеткой, что мы летели без единой остановки со станции «Перевал» до самого почти города. Редкий случай — вагонетка ни разу не сошла с рельс. Левое легкое продолжает болеть. На всякий случай пока не купаюсь. С деньгами обращаюсь как маленький и проел сегодня целую лиру.

11 августа.

Оставалось перевести всего три страницы Пфейфера, но штакор на 5–6 дней отобрал книгу и работа застопорилась. Генерал передал мне программу, выработанную радиоспециалистами. Она, в общем, мало разнится от моей, но больше электротехники и включены незатухающие колебания. Думают пройти ее за 60 часов, но на основании своего небольшого опыта я буду категорически утверждать, что за это время новой программы не одолеть. После лихорадки у меня, помимо упадка сил, и настроение как-то понизилось. Появилась апатия и нежелание что бы то ни было делать. С трудом заставляю себя писать, но хочется все-таки оставить для себя основательную память о Галлиполи.

Восемь вечера. Уже темнеет. Красные лучи заходящего солнца еле касаются башен караван-сарая, где помещается Технический полк. Серые деревянные дома с неопределенного цвета черепичными крышами, груши, персики, акации и какие-то южные деревья вроде наших рябин... Виднеется шпиль греческого суда (там теперь авиация). Грустно на душе, как давно не было грустно.

12 августа.

Что-то неладное со мной делается. Утром встаю с ощущением тяжести во всем теле. Точно меня долго варили и затем вынули из воды. Все время побаливает грудь и спина{115}.

Впрочем, у многих похожее состояние после лихорадки. Я сейчас очень нервно отношусь к мысли о возможности заболеть туберкулезом. Так же его боюсь, как боялся когда-то сыпного тифа. Потом переступил некую черту и уже без всякого следа боязни начал возиться с больными. Вчера вечером пришел «412». Разгрузочная команда выгружает привезенное обмундирование. Вечером состоится погрузка конницы, и второй эшелон уйдет в Салоники. Поразительно сжилась наша маленькая, но дружная теперь армия. Те десять тысяч офицеров, которые прожили в Галлиполи 9 месяцев, чуть ли ни все знают друг друга в лицо. Прежде было как-то все равно, кто и куда уезжает. Сейчас отъезд каждой части все принимают близко к сердцу. Чувствуется огромная внутренняя связь между галлиполийцами. Я лично, в конце концов, совсем одинок. В батарее бываю сравнительно редко. Встречают меня, правда, очень радушно, но как-то ни с кем нет у меня особенно близких отношений. Не осталось в живых никого из тех людей, которых я по-настоящему любил...

Всякий раз, как я бываю в батарее, с удовольствием захожу и в солдатскую палатку. Все злобное и недовольное, все, кто в ноябре-декабре создавали впечатление нового семнадцатого года, все они ушли. Оставшиеся относятся ко мне и ко всем вообще офицерам прекрасно. При наличии относительно очень хорошей дисциплины в Галлиполи, между офицерами и солдатами (не только вольноопределяющимися) постепенно вырабатываются отношения, которые прежде, наверное, назвали бы «революционным духом» и т.д. Нередко можно видеть, как даже к штаб-офицеру подходит простой солдат и очень важно просит прикурить. Никому это теперь не кажется странным, но что сказали бы об этом прежде? Оставаясь все время в армии, трудно судить о медленно совершающихся изменениях, но мне кажется, что все простые солдаты за время гражданской войны и в особенности за галлиполийский период сделались гораздо более культурными. Здесь играет роль и близость с офицерами, и большой процент интеллигентных солдат, которые незаметно влияют на прочих, сами при этом, правда, несколько опрощаясь.

Вчера взял у французских монахов под залог в 5 франков книжку ..... .

Первый томик посвящен старинным авторам (X-XVI век). Кантилены десятого века кое-как понять можно, благодаря большой близости тогдашнего языка к латинскому. Большая часть отрывков XI-XV веков совершенно непонятна, и только начиная с Рабле начинаешь вновь понимать. Один только отрывок XII века почти совершенно ясен и без параллельного текста. Он мне очень понравился — в нем точно говорится о наших временах.

В 12 часов начнется погрузка «тяжелых предметов в ящиках» (так официально именуются пулеметы). Нельзя ли таким же порядком назвать винтовки «изделиями из стали с деревянными ручками»? Вечером, только я успел на «У.Г.» закончить свой обзор иностранной печати, как с рейда послышались перекаты «ура». «412» тихо отчаливал от дамбы и начинал разворачиваться. Палуба опять сплошь забита кавалеристами. Громкое общее «ура», машут платками и уезжающие и оставшиеся. Погрузка, по словам присутствовавших, прошла на этот раз идеально. Эскадрон за эскадроном под музыку шел на пароход. Французы все-таки из-за чего-то поломались минут десять. Да, отъезд радостный — совсем не то, что было три с лишним месяца тому назад, когда «Рион» уходил в Бразилию. Не знаю только, как-то сложится жизнь у кавалеристов в Сербии. Перспективы, по-моему, не слишком радостны, особенно для офицеров. Правда, все будут сыты и части смогут сохраниться, но потребуется громадный такт и гибкость мышления от начальников, большая преданность делу и умение ладить с солдатами от всех вообще офицеров. Положение создалось более чем оригинальное — большая часть офицеров была принуждена (никого, впрочем, не неволили) надеть солдатские погоны. Бравый конный артиллерист, капитан У., стал, например, подпрапорщиком, а его приятель поручик — старшим фейерверкером и т.д. Для сохранения частей иного выхода не было, и надо только отдать должное офицерам, которые на это пошли. Но какими законоположениями будут определяться права и обязанности этих странных не то офицеров, не то солдат? Какие у них будут отношения с «обыкновенными» солдатами и с начальниками на офицерских должностях? Тут можно предвидеть бесконечное количество недоразумений и от того, насколько удачно их будут избегать, по-моему, всецело зависит дальнейшее существование частей. Лишний раз убеждаюсь в том, что все офицеры, особенно младшие, во время гражданской войны должны стоять как можно ближе к добровольцам. При этом условии в армии создается большое единство духа и легче переносить даже такое уродливое положение, которое создалось теперь для кавалерии.

13 августа.

Турки чрезвычайно жалеют, что мы постепенно уезжаем. Уедет корпус, и Галлиполи снова превратится в мертвый город. Сегодня один из руководителей школы разговорился с пожилым турком, отставным капитаном. Турок по наивности своей возмущался тем, что русским офицерам придется работать (наверное, это, кстати сказать, еще неизвестно), и говорил, что нам «должны» платить. Кто должен — капитан сам хорошенько не знает, но ему султан выплачивает 15 лир в месяц и, значит, и нам кто-то должен платить.

Я очень доволен, что перевел только несколько глав Людендорфа, а не всю книгу, как первоначально собирался. Сейчас в Константинополе вышел полный русский перевод, и моя работа пропала бы даром.

14 августа.

Ночевал в лагере. Вышел из города поздно вечером. По дороге встретил «лихих кавалергардов» В. и Б. Мальчики по воскресеньям аккуратно ходят в лагерь и, по их собственным словам, накуриваются на целую неделю. В расположении гимназии курить по-старому не разрешается. Пропутешествовали вместе до поворота в Корниловский лагерь. Я рассказал гимназистам несколько эпизодов из истории войн между спартанцами и афинянами. Очень их заинтересовала гора Ида. Никак не думали, что трехрогий массив на Азиатском берегу, который мы видим с утра до вечера, и есть та самая Ида. Латинского языка у них, кажется, совсем не проходят. Между тем всевозможные мифы, которые нам, былым русским гимназистам, казались такими скучными, здесь были бы живыми и близкими. Ребята говорят, что изучали бы их с большим интересом. Когда я распрощался с мальчиками, было уже совсем темно. Луна тускло светила сквозь прозрачную дымку, окутавшую Азиатский берег. Только Дарданеллы отливали серебром, да над вершинами Иды виднелось багровое зарево от горевших где-то кустарников. В эту душную ночь при прозрачном свете луны мне вспомнилось описание пожара Трои у Вергилия{116}. Я забыл текст стихов, но врезалась в память картина ночного пожара, когда языки пламени вздымались к молчаливому небу... Это кусочек древней поэзии, а вот галлиполийская проза.