Изменить стиль страницы

Потом они сообща навестили туалет и вернулись в комнату, на разбросанные по полу вещи. Они снова занимались любовью, а, когда силы заканчивались, засыпали в обнимку на несколько минут. Потом просыпались снова и ласкали друг друга.

Ни до, ни после этой ночи Он никогда не был так счастлив. Она тоже.

До кухни они добрались только под утро и с удивлением увидели там стол и две табуретки. А еще, разумеется, плиту, раковину с краном и даже холодильник, отключенный от сети.

Словом, кухня имела зажиточный вид. Они важно уселись на табуретки и положили локти на стол. Начиналась новая жизнь.

Новую жизнь полагалось начинать одетыми, поэтому они нехотя подобрали с пола свою скорлупу. Только облачившись и приведя себя в то, что принято называть «порядком», они заметили наготу своего гнезда и заплакали от жалости. И порешили одеть эти голые стены как можно скорее, экономя стипендии и зарплаты изо всех сил.

Не было дня, чтобы Он или Она пришли в свой дом с пустыми руками. Она приносила дешевые чашки, ложки, одеяла, коврики, занавески, шторы, лампочки с плафонами, крючки, обои и тысячу других мелочей. Он нес в дом книги, картинки из журналов, репродукции картин, затейливые китайские циновки, кассеты для магнитофона, который еще только предстояло купить, и другие важные вещи.

Среди кучи принесенных сокровищ они то и дело занимались любовью, и квартира переставала казаться им голой. Она теперь смахивала на папуаску, на которой не надето ничего основательного, но кольца, бусы, браслеты и перья уже закрыли все причинные и беспричинные места.

Счастливая молодая семья всегда в состоянии заработать себе на жизнь. Особенно если отказывать во всем себе и ни в чем не отказывать своей половинке.

Спустя короткое время квартира нарядилась уже по-настоящему. Появились книжные полки, зеркала, стулья. Раскладушка была сослана в кладовку, а на ее месте воцарился самый настоящий бархатный раскладной двуспальный божок. Наконец, два хмурых эпизодических персонажа внесли в квартиру Самый Настоящий Шкаф. Застегнутый на ключ, Шкаф был похож на статского советника. С дверцами нараспашку он превращался в фарцовщика, предлагающего галстуки «из-под полы»...

Появлялись и другие вещи.

Через несколько месяцев на кухне, деловито оглядываясь, нарисовался разведчик-таракан. Он принюхался, почесал в затылке усами и подумал:

– Пора!

– Нет. Не пора, – раздалось в ответ из комнаты. Вряд ли женский голос обращался к таракану. Поэтому разведчик растворился в собственной тени. Между тем женский голос продолжил разговор с мужским:

– Почему ты решил, что пора остановиться?

– Я не сказал «остановиться». Я сказал – сбавить темп. Ведь мы уже купили все самое необходимое!

– Вот как? А сервант? Пенал в кухню? Туалетный столик? Ковер, хоть один – на пол...

– Господи, только не ковер... Ненавижу ковры...

– Вот как? А заниматься любовью на полу?

– Люблю.

– А слабо позвоночником все паркетины пересчитать?

– Я уже посчитал. Сорок восемь...

– Не шути, пожалуйста.

– Ладно. Сорок пять...

– Я тебе серьезные вещи, между прочим, пытаюсь объяснить... Ой... Ты что делаешь, мерзавец... Ох... О-о-ох... (пауза)

– А ты говорила – ковер...

– И сейчас го... ооох... ворю... Ковер... Кове-оооох...

...Так состоялась их первая ссора. То есть не ссора, и не состоялась, но барометр качнулся, как подвыпивший студент, и вернулся в положение «ясно»...

Дальше все покатилось по рельсам, заезженным до самых шпал...

Он охладел к мебельно-коверному вопросу и занялся реставрацией машины, которая к тому времени уже перестала кашлять, и только хрипела в ответ на попытки ее добудиться. Жена, напротив, увлеклась коварным вопросом не на шутку и продолжала нести в дом разные вещи. Он решил не создавать из этого проблемы и позволял Ей делать все, что угодно.

Его стараниями автомобиль пошел на поправку, и теперь они тихонько шептались вдвоем по ночам на холостом ходу.

Она тоже завела скверную привычку разговаривать с предметами. Он поначалу вздрагивал, а потом привык. Но с некоторых пор стал думать о собаке. Сам не зная, почему.

Потом Она начала бороться с пылью и мусором. Ее репрессии были беспощадны. Многие безделушки, купленные в Первые Дни, были выброшены, как старые куклы. Он слышал их крики с помойки, но не мог объяснить этого жене.

Они стали видеться реже. Она все больше работала и появлялась дома поздно вечером.

Квартира встречала ее радостным скрипом половиц. Квартира любила ее, и это было заметно сразу. В Ее руках никогда не перегорали лампочки, не валилась на пол посуда, задергиваемые шторы не слетали с крючков.

Нужно ли говорить, что с ним все было наоборот?... Чем сильнее он влюблялся в жену, тем большую ревнивую ненависть вызывала собственная квартира. Натурально, все четыре стены, пол и потолок отвечали ему взаимностью. Ночью ему теперь приходилось быть начеку. Однажды он открыл глаза, когда пресс потолка был в пяти сантиметрах от его груди. Запах старой штукатурки был омерзителен. Он вскрикнул и для верности проснулся еще раз. Потолок оказался на обычном месте, только люстра (тоже ненавистная) чуть покачивалась. Жены в этот день не было, она осталась ночевать в офисе.

Утром он закатил жене истерику и даже разбил пару тарелок, чтобы выпустить пар. Жена ничего не сказала, аккуратно собрала осколки и сложила их в коробочку, а коробочку засунула в стенной шкаф, где хранила все остальные разбитые или неисправные вещи.

Она давно уже ничего не выбрасывала. И мало разговаривала. И глаза у нее были странные, как телевизор в режиме stand-by, когда на экране пусто, а лампочка power горит, как ни в чем не бывало.

Время от времени они еще занимались любовью, но Она каждый раз виновато смотрела на диван. И до, и после того, как... Ему казалось, что она просит у безмозглых пружин прощения за беспокойство.

Он по-прежнему прощал ей все чудачества и любил жену не меньше, чем в день свадьбы. И у нее по-прежнему находилось время для поцелуя перед сном. Муж стал для нее необходимой частью интерьера, любимой не больше, но и не меньше другой мебели.

Такая ситуация длилась бы годами, не случись у жены пневмонии с тяжелыми осложнениями, в результате которых она угодила в реанимацию. Там на ней поставили крест и пустили мужа в палату – попрощаться, пока она в сознании.

Он зашел, черный от горя, сел рядом с ней и взял ее за руку. Она с трудом разлепила губы, и, не открывая глаз, произнесла первое за три недели слово:

– Домой...

Он все понял и под расписку вывез ее из больницы. Туда, куда она попросила.

В первый же день кризис миновал, и Она пошла на поправку.

Он пробыл верной сиделкой много дней. Выносил судно, менял белье, зажмуриваясь на кислый запах болезни, читал ей вслух книжки, говорил о любви. Потом понял, что Она хочет только одного, – чтобы он ухаживал за квартирой так, как это делала Она.

И он взялся за тряпки и пылесос, пронумеровал все пылинки в доме и два раза в день устраивал им перекличку. Стирал и без того стерильные шторы и занавески. По три раза в день выбивал ковер. Мыл окна и полы. И от всего этого возненавидел квартиру до последнего градуса молчаливой, улыбчивой ненависти.

Когда Она поправилась, стало ясно, что все пропало. Безумие, светлое, в тон обоям, теперь наполняло Ее до самой пробки. Дом стал для нее Богом. Муж перестал быть даже мебелью.

Он садился в машину и гнал ее, куда глаза глядят, в надежде разбиться. Но не разбился, а, напротив, превратился в лихого наездника. Настоящего мустангера.

Однако, выбираясь из седла, мустангер с видом подгулявшего конюха брел в конуру. Ту самую, где с некоторых пор боялся сесть даже на табуретку, не говоря уже о кресле – такими взглядами это сопровождалось.

Однажды Он пришел домой не один. С ним был щенок. Милый, чистый и даже воспитанный щенок...

Не вздыхай, читатель. Мне тоже жаль этого щенка. Мне не хотелось говорить о нем, чтобы не портить тебе настроение. Но щенок был, и старая сука по кличке Одиночество зачем-то родила его и выкормила своими горькими, как прокуренный мундштук, сосцами.