В клуб на торжественное собрание Илья Трофимович пришел. Правда, несколько раз заглядывал в приглашение: идти — не идти? Не пойдешь, скажут: зазнался, откололся, а еще и не переехал. Пойти — вдруг кто съязвит: «И ты, Илья Трофимович, явился? А говорят — ты уже городской…»

Посоветовался с Верой Игнатьевной. Та твердо высказала свое мнение: нужно идти. Простым гостем.

Илья Трофимович надел свой лучший темно-синий костюм-тройку, ослепительно белую рубашку с галстуком, обул отливающие глянцем коричневые туфли, повседневную фуражку-восьмиклинку сменил на легкую шляпу.

На левый лацкан костюма приколол орденские планки. Поначалу хотел надеть орден Красной Звезды, медали, но решил на сей раз не выделяться. И впрямь, нынче он гость вечера и должен держаться скромно.

Он и в зале сел скромно — в последнем ряду.

Доклад делал секретарь парткома. После общей его части Талалай перешел к местным делам и заботам. Не забыл упомянуть фамилии фронтовиков, которые ныне пользуются всеобщим уважением. Среди них…

Илья Трофимович напряг слух. Не дай бог, упомянет и его: «Я ведь в селе уже сбоку припека».

Но тут же подумал иначе: «А не упомянет, многим будет невдомек, почему обошли вниманием Чевычелова? Начнут в перерыве расспрашивать, допытываться — у того же Талалая да и у меня. Тогда придется отвечать честно, что пока нежелательно».

— Скворцов Михаил Петрович, Кононов Никита Иванович, — перечислял Талалай ветеранов, — Конорев Гавриил Демьянович… Чевычелов Илья Трофимович.

У Ильи Трофимовича отлегло от сердца: назвал секретарь и его. Пусть последним, но назвал. Молодец Талалай. «Знает, что я уже чужой здесь, а не забыл и меня».

Однако заметил, что несколько человек — с разных мест — повернули голову в его сторону. Почувствовав на себе взгляды, Илья Трофимович съежился. Ему показалось, что каждый взгляд был начинен укором и осуждением: «Ты, мол, зачем явился сюда? Талалай ведь случайно назвал твою фамилию, перебежчик Чевычелов! Так что не радуйся-то здорово».

Тем временем доклад окончился, и на стол президиума стали выносить из-за кулис какие-то пакеты, коробки, свертки. «Подарки, — догадался Илья Трофимович. — Я свой вчера в городе получил. Райисполком собирал всех неработающих пенсионеров-фронтовиков, и сам военком нам вручал подарки. Мне подарили электробритву».

И он стал продвигаться к выходу. Предвидел, что и ему приготовлен подарок. А он уже свой получил, посему надо потихоньку выйти, чтобы не сказали потом: «Илья Трофимович-то наш двух маток сосет: и в городе, и в селе».

Но только он выбрался в проход, как в притихшем зале раздался зычный голос председателя колхоза:

— Чевычелов Илья Трофимович! А ты куда? Мы тут переходим к самой приятной процедуре…

Илья Трофимович замешкался, стушевался. Уронил шляпу, поднял ее, хотел все-таки выходить, но со всех сторон вдруг услышал голоса:

— Куда же вы?

— Подарок сначала получите.

— Трофимыч, ай с сердцем что?

А кто-то даже попридержал его сзади за пиджак.

Председатель колхоза краснощекий здоровяк Антипьев уже вышел на трибуну, в руках держа тот самый список, в котором напротив фамилии Ильи Трофимовича был стерт знак вопроса.

— Чевычелов, ай тебе некогда? Ай у тебя семеро по лавкам? — добродушно, не скрывая иронии, гремел с трибуны Антипьев. — Тогда мы с тебя первого и начнем, хоть ты по алфавиту и последний.

Илья Трофимович был в смятении. Возвращаться на свое место? Вот тебе и скромняк, скажут, как услышал про подарки, так сразу и вернулся.

— Итак, — продолжал Антипьев, — начнем с Чевычелова. По решению правления колхоза, парткома…

Что, Антипьев и впрямь решил пригласить его за подарком первым? Но ведь это насмешка, явная насмешка. К тому же получил он уже один подарок и второго ему не нужно. И явился он сюда не за ним, а по совести. Совесть ему повелела отметить День Победы вместе с земляками.

— Мне уже вручили; — сорвавшимся голосом крикнул в сторону Антипьева Илья Трофимович и, пригнувшись, чтобы понезаметней было (а на него смотрел уже почти; весь зал), вышел в фойе. Закрыл за собой дверь и тут же замер, соображая, правильно ли поступил.

Аншпьев и здесь был слышен:

— Как вы знаете, товарищи, Чевычелов покидает наше село. В город подается. Но, учитывая его прежние заслуги, мы решили все-таки…

Обычно малость медлительный, флегматичный, Илья Трофимович сейчас выскочил на улицу из фойе подобно резвому мальчишке. А по улице шел домой будто в непроглядной темени — ничего не видел и ничего не слышал.

10

За неделю до смерти бабка Ульяна вдруг оклемалась. Сама поутру встала с кровати, сама оделась и, к удивлению Веры Игнатьевны, кормившей кур, вышла на улицу. Села на лавочку, прищурила глаза, посмотрела на солнце.

— Хорошо-то как.

В охотку позавтракала! — молочным супом с лапшой.

Выздоровела бабка Ульяна, и в доме как-то сразу стало светлее, свежее, у Ильи Трофимовича и Веры Игнатьевны исчезло гнетущее душевное состояние. Хоть и пожила свое бабка Ульяна, а все равно тяжело было наблюдать за ее медленным умиранием.

После завтрака бабка Ульяна снова попросилась на улицу.

— Там куры, воробьи чирикают, теленок — все веселей, — сказала. — А в хате, как в темнице.

Сел рядом с матерью и Илья Трофимович. Пока она хворала, он не решался посвятить ее в планы переезда. Боялся, что неправильно поймет его и Веру Игнатьевну, подумает, будто бросить ее хотят.

Начал он издалека. С последнего приезда Андрея. Потом перешел на холодную снежную зиму, когда нужно по два раза в день отапливать хату.

Бабка Ульяна слушала-слушала осторожные речи сына, а потом неожиданно перебила его:

— А я вот умру, вы возьмите и переедьте к Игорю. У него не надо топить.

Илья Трофимович растерялся: неужто мать подслушала его разговор с Андреем? Наверное, подслушала. Сама она до этого додуматься не могла.

А впрочем, важно ли это, откуда пришла к ней такая мысль. Главное — и мать за переезд. Это облегчало разговор с ней.

— Нам и Андрей советует, — сказал он. — Мы уже и хозяйство на тебя переписали. Мы у тебя, мам, сейчас вроде квартирантов — выписаться с Верой успели.

— Ну и молодцы. Чего вам тут грязь месить?

— И то верно. Только, мам, случись что с тобой, кому хата достанется?

— Как — кому? Тебе.

— Мы ведь с Верой уже тоже в годах.

— Ну Игорю. Можно Игорю оставить?

— Можно. Только по завещанию.

— Это как?

— А бумагу такую ты должна написать. Мол, после моей… — Илья Трофимович не мог вымолвить слова «смерти» и сделал паузу: мать, надеялся, поймет. — Короче, должна хату Игорю завещать.

— Как же я напишу? Я еле расписываться умею.

— Мы с Верой уже приготовили. Тебе только подпись поставить…

Сказал это Илья Трофимович и осекся. От стыда покраснело не только лицо, но и лысина. Будь мать в полном здравии, она наверняка отчитала бы его: «Каким ты, Илюша, стал мелким и расчетливым. Раньше бы совесть тебе не позволила заранее готовить завещание — вдруг я не соглашусь! — а теперь с совестью у тебя не все в порядке, в разладе вы. Это ж надо дойти до такого: без моего ведома состряпать бумагу и ждать удобного случая, чтобы подсунуть ее на подпись. Не о здоровье моем больше печешься, а о кончине… И Вера твоя тоже хороша…»

Но бабка Ульяна тихо произнесла:

— А на слово не поверят?

— Не поверят.

— Ну давай твою бумагу. Может, с горем пополам нацарапаю фамилию. Больно длинная она у нас…

— Не к спеху это. Вот в хату зайдешь, там и подпишешь.

Через неделю, второго июня, бабка Ульяна скончалась.

От Андрея пришла телеграмма: «Приехать на похороны не могу, лежу в больнице».

Другой телеграммой — в тот же день — прислал перевод на двести рублей.