А тем временем, словно в насмешку, я прославился. Мое имя было вырезано на камне. Мои свершения могли считаться не большими, чем труды червя, но я был священным червем. В казармах среди колесничих меня встречали тонкой издевкой. При моем появлении то один, то другой всегда восклицал: „Пожаловал наш герой Кадеша!"

„Что ты хочешь этим сказать?" — спрашивал я. Мне не нравилось слово, которое они употребляли, чтобы сказать „герой". Оно также могло значить „птица" или „трус".

„Я хочу сказать, что ты — герой. Мы знаем об этом". За этими словами следовал взрыв смеха. Я ничего не мог поделать. Эти колесничие из лучших семейств Мемфиса и Фив не собирались драться со мной. Им было хорошо известно, что я могу победить любого из них. Поэтому они посмеивались надо мной в своей благородной манере, играя словами [50] до тех пор, пока уловить их значение становилось столь же трудно, как поймать пескаря голыми руками. Я поклялся, что они будут служить в моем подчинении, прежде чем закончится срок моей службы.

Затем произошло событие, которое, безусловно, научило меня вести себя иначе. До Фив дошло слово, что Муваталлу умер.

Так вот, пока я бьи в Эшуранибе, с хеттами велось немало мелких войн, но, как только Муваталлу не стало, его брат Хаттусил Третий предложил мир, и его предложение было принято. Может быть, причина состояла в том, что наш Рамсес Второй устал от войны. На протяжении пятнадцати лет, каждый год, Он оказывался на поле брани. И вот в Пи-Рамсесе, в только что законченном прекрасном храме Он принял нового царя хеттов. Хаттусил Третий привез с собой серебряную табличку, на которой располагались более ста строк письма, ясно выгравированных на металле. И я до сих пор помню, о чем там говорилось, ибо все мы из Придворной Стражи, кто был в Пи-Рамсесе, смотрели на нее вблизи: „Этот договор великий предводитель хеттов Хаттусил Третий, Доблестный, сын Мерасара, Доблестного, и внук Сеплела, Доблестного, составил на серебряной пластине для Усермаатра-Сетепенра, Великого Правителя Египта, сына Сети Первого, Доблестного, внука Рамсеса Первого, Доблестного. Этот великий договор о мире и братстве навсегда устанавливает мир между нашими народами".

Я прочитал его весь, запоминая слово за словом, и он произвел на меня сильное впечатление оттого, что это было написано царем хеттов, так как наш Фараон не стал бы говорить подобным образом. Позволю себе заметить, что та серебряная табличка сияла светом, что пришел от луны, и это вселило в меня новый страх перед теми хеттами. Со своими грязными бородами и неуклюжими колесницами, они казались дикими, однако сколько мудрости бьио в этой табличке. Фразы были так прекрасно уравновешены, что чувствовалось — близок мир. „Между Великим Принцем хеттов и Рамсесом Вторым, Великим Правителем Египта, да пребудет прекрасный мир и прекрасный союз, и пусть дети детей Великого Принца хеттов пребывают в прекрасном мире и прекрасном союзе с детьми детей Рамсеса Второго, Великого Правителя Египта. Да не возникнет между ними никакой вражды".

Более того, этот Хаттусил Третий говорил и такое: „Если человек бежит из страны Египет к хеттам, то пусть Великий Принц хеттов возьмет его под стражу и заставит вернуться обратно к Рамсесу Второму, Великому Правителю Египта. Но когда его возвратят, да не будут ему предъявлены его преступления, не будет сожжен его дом, не будут убиты его жены и дети, не будет казнена его мать, а его не будут бить ни по глазам, ни по рту, ни по ногам". То же самое предусматривалось и для всех хеттов, — сказал Мененхетет, — которые бежали бы из своей страны в нашу. Продуманность такого подхода поразила меня. Не составляет большого труда заставить людей вернуться в страну, из которой они бежали, если они не боятся ужасного наказания. Еще больше потрясло меня то, что наш Рамсес позволил поставить имя Принца хеттов перед Своим. Вероятно, этим Он выказал свое уважение тем прекрасным словам, что были записаны на серебряной табличке. К тому же договор заканчивался именами самых могущественных чужеземных Богов. Там говорилось: „Тысяча мужских и женских Божеств из страны хеттов вместе с тысячью мужских и женских Божеств из страны Египет пребудут с нами в качестве свидетелей этих слов: Бог Зеетеклирер, Боги Керзота, Бог Керпентереса, Богиня города Керефен, Богиня Кевек, Богиня Зена, Бог Зена, Бог Серепа, Бог Хенбета, Царица Небес, Боги и все Повелители Клятв, Богиня и Повелительница Земли, Повелительница Гор и Рек страны хеттов, небес, земли, великого моря, ветра и бурь".

Так он заканчивался, — сказал Мененхетет, — „ветра и бурь", и, когда все было прочитано, настала великая тишина. Дело было сделано. Рамсес прижал картуш Своего кольца к мягкому серебру таблички и сделал отпечаток. Он обнял посланников. И вот война была окончена».

Когда Мененхетет умолк, наш Фараон зевнул. Казалось, Он без удовольствия выслушал имена столь многочисленных иноземных Богов. «Похоже, — заметил Он, — Хатфертити проявила мудрость, пожелав, чтобы ты вернулся к более увлекательным событиям. Да, — сказал Он, — в этом описании ты, к сожалению, укрылся в тени. Ты слишком скромен. — Он взмахнул Своей плеткой, словно для того, чтобы очистить воздух от всех отголосков слов этого договора. — Знаешь ли ты, — спросил Он, — что, когда Я только взошел на трон, твое имя не сходило с уст Моих маленьких цариц?»

«Мое имя?» — спросил мой прадед.

«И ничье другое».

«Но я не был в Доме Уединенных с того года, как служил там Усермаатра».

«По этой причине тебя там вспоминали еще чаще. Их восхищение стало Мне противно. Даже когда они молчали, Я был принужден слушать, как маленькие царицы думают о тебе».

В наступившей тишине я жил в сознании моей матери и почувствовал ее беспокойство. Это было так же просто, как биение моего собственного сердца: наш Фараон так непринужденно говорил о том, что слышит мысли других. Должно быть, теперь Его удовольствие от проникновения в ее мысли было гораздо полней, чем могла бы быть ее надежда пребывать в Его мыслях! В тот же миг, точно на пролитый суп набросили салфетку, внутри ее головы стало чисто, будто на вымытом полу.

Птахнемхотеп улыбнулся. Я подумал: не развлекается ли Он зрелищем представленных Ему таких пустых и отшлифованных мыслей, затем Он засмеялся. «Да, — сказал Он, — ни один мужчина в Египте не привлекает такого внимания в кругу Моих красавиц, как ты, Мененхетет. Они живут в море слухов, а ты был бурей, что прячется в морском ветре. Даже сейчас они испытывают истинную ярость из-за того, что никто из них не был приглашен быть с нами. Я могу их слышать, — Он вяло указал пальцем в их направлении. — Да будет так. Они станут говорить о тебе этой ночью и вновь расскажут все те истории, которые я уже слышал, о твоей второй жизни, и третьей, и четвертой. Разумеется, их любимая — твоя первая жизнь. Они никогда не перестают вспоминать о том, как ты был Командующим-всеми-Войсками, однако, говорят они, в годы Правления Усермаатра Дом Уединенных значил для Него так много, что тебя сделали Смотрителем Уединенных».

«Именно так они об этом говорят?» — спросил Мененхетет.

«Половина из них, — ответил Птахнемхотеп. — Некоторые из маленьких цариц продолжают очень высоко оценивать свое положение. Другие недоумевают — как Командующий-всеми-Войсками мог снести то, что его сделали Смотрителем гарема. Уверяю тебя, они часто ссорятся по этому поводу. Все же Я думаю, что ты интересуешь их по другой причине. Ни одна из историй не занимает Моих красавиц (но не Меня) так, как та, о которой они постоянно шепчутся, ибо они уверены, что это святотатство. Разумеется, и Мне трудно поверить в это. Особенно после того, как мы выслушали твой — совершенно невинный — рассказ о твоей первой встрече с Рамсесом Вторым и Его Царицей. Но они говорят — видишь, Я тоже перешел на шепот, — они говорят, что ты стал любовником Царицы Нефертари. Я даже слышал, что ты покинул свою первую жизнь и перешел во вторую с помощью ножа, оставленного в твоей спине. И что ты умер, когда твое семя вошло в Царицу».