Когда я спросил, ненавидит ли он Моисея, он отрицательно покачал головой. Вовсе нет. Моисей передал ему великую тайну — открыл, как со своим последним дыханием ты можешь перенести себя во чрево своей жены.
И вот он лежал предо мной. Этот Нефеш-Бешер, этот Ухуас, умирающий, но говорил он о жизни. И совсем не так, как говорят некоторые о том, как их имя будет жить, почитаемое потомками. Нет, сказал он мне, ребенок, которого ты зачинаешь в последние моменты своей жизни, может стать твоим новым телом. Слышать эти произносимые с уверенностью слова из уст тяжело больного человека было незабываемым ощущением. Хоть он и не мог сообщить мне еврейские слова последней молитвы, которую следовало произнести, находясь в теле женщины в тот самый последний момент, однако я был его благодетелем, и он обещал передать мне это знание через свою плоть. Он научил меня, как сделать нечто крайне неприятное, но я исполнил это в ночь после его смерти. Говорить об этом нелегко. Я уже объяснял, как Хер-Ра научил меня, какие свирепые силы можно обрести, поедая плоть других, но то было под покровом ночи, что наступила вслед за днем у Кадеша. Когда отгрызаешь немного от зажаренной конечности, то не спрашиваешь, откуда она взялась, — кровь так же легко смешивается с кровью, как мясо с мясом. Здесь же, однако, тот приятель болел, а теперь умер. И он сказал мне не медлить более чем один день после того, как его не станет. Тогда он сможет послужить мне проводником и без молитвы».
«Какая отвратительная и незабываемая мысль», — сказала Хатфертити, но в голосе ее не было силы. Мененхетет остался невозмутимым. «Я не смог бы, — сказал он, — сделать то, о чем он меня просил, если бы в Эшуранибе меня ожидало хоть что-либо, кроме застарелой тоски. Однако это небольшое блюдо вызывало во мне такое отвращение, что пришлось предпринять много попыток, чтобы проглотить хоть один кусочек. И все же я удержал его в своем желудке. Я не ощутил в себе нового знания, и в то же время чувствовал его — уверенности у меня не было.
Несколько недель спустя после того, как умер Ухуас, его жена сказала мне, что она беременна. Нефеш-Бешера назвали правильно. Определенно, его дух пребывал в ее плоти. Правдой было и то, что ему не удалось столь же хорошо сохранить ее верность. Она так преданно заботилась о нем, что растратила всю свою привязанность к нему. Когда я прочел это в ее глазах, я стал оказывать вдове некоторые знаки внимания. Достаточно скоро она стала моей наложницей.
Мне надоел запах, поднимавшийся от щек мужчин более слабых, чем я. Поэтому я оставил эту женщину себе. Ее имя было Ренпурепет, и это было хорошее имя. Когда она предавалась радостям любви, то была для меня — в той суровой и раскаленной, как печь, жизни Эшураниба — молодым растением и прохладой Нила. С какой радостью я разговаривал с маленьким Ухуасом, который пребывал теперь в ней. Вскоре я стал понимать, что член может сказать многое еще не родившемуся ребенку. Представьте, я ощущал честолюбие и великую ярость нового Ухуаса, еще не появившегося на свет. Разумеется, я его не боялся, я смеялся над ним. Ведь его бывшая жена доставляла мне такое удовольствие! Более того, Ренпурепет передала мне его мудрость — всю, какая у него была. Она рассказывала мне, что обычно, наслаждаясь любовью, он не позволял семени излиться, и я быстро усвоил этот прием. Вера в то, что чем дольше ты ждешь, тем большей будет твоя награда, была единственной надеждой, способной помочь выжить в Эшуранибе. Так я познакомился с искусством долгого пребывания в пещере женской плоти, и многочисленными были те торжественные молитвы, которые учила меня произносить про себя эта женщина, пока я не стал хозяином своей собственной реки и смог заставлять ее повернуть вспять, в мои чресла. Эта наука открыла мне еще одну дорогу в Страну Мертвых. Случалось, лежа с Ренпурепет на протяжении таких часов, я чувствовал, что плыву по краю собственного исчезновения — так долго и так искусно я задерживал дыхание, а в нем свое сердце; действительно, так высоко поднимался я на самом гребне ревущих во мне звуков, что мог бы оказаться над тем порогом, что навсегда вынес бы меня из себя в нее. Итак, я знал способ. Я мог направлять эти воды. Да, я говорю об этом, но тогда мне было неинтересно попробовать. Погруженный в чувства, поднимавшиеся от ее плоти, я ощущал в себе большую радость, когда размышлял об этом всю ночь, и те часы для меня были сладки. Словно Фараон в Доме Уединенных, я чувствовал себя избранником Богов, меня посещали чудесные мысли, и я жил в отзвуках всех вещей.
Иногда, во время наших долгих объятий, приходил Хер-Ра, и я не могу сказать, был ли то его настоящий призрак, но он был рядом, и я сам ощущал себя зверем и потому близким звукам всех языков. В объятиях Ренпурепет, крики диких созданий снаружи и бормотание, проникавшее в ночь из деревенских хижин, начинали рассказывать мне о тайнах многих языков, и постепенно я стал понимать, что некоторые звуки могут выражать одно и то же на разных наречиях. Я вспоминал слова, которые произносили разные люди в Эшуранибе, желая сказать „мать", ибо в каждом из них был звук „м", и спрашивал себя, отчего чужеземцу достаточно произнести что-то в гневе, чтобы напомнить вам о реве, который слышится в букве „р". Благодарение Хер-Ра! Погруженный в ритмичное движение вперед-назад — во время нак-нак, — я начинал размышлять: не является ли „к" звуком для любого стука, точно так же как „па", должно быть, звук, присущий мужчинам, тот же, что производил я в ее пещере своей дубинкой — па! па!
На протяжении долгих дней в Эшуранибе я старался научиться читать, и делом это оказалось несложным, поскольку для каждого из наших звуков существовал священный знак. Однако теперь я стал задумываться о некоторых более забавных сочетаниях звуков, для которых не существовало картинок-знаков. Нет такового для „эх", а „ох" выходил из моего горла, подобно долгому завыванию ветра, и для него не нужно было никакого знака. Не было также значка, чтобы записать крик, который мы слышим, когда кто-то ощущает непереносимую боль: звук такой боли — „иии", точно так же как „ох" — перекатывание звука в животе, и для него также нет обозначения. Я слышал эти крики всю свою жизнь, но стал внимательно прислушиваться к ним в золотых копях Эшураниба, где наши стражи-чужеземцы постоянно избивали заключенных. Теперь же ночью доносились иные звуки, мягкие крики „оо" и „а" — те стоны, что идут из самой нижней части живота, где ты чувствуешь то же удовольствие, что и все. По вечерам такие привычные приглушенные звуки можно услышать на каждой улице и из каждого дома в Мемфисе, однако совсем другое дело было слышать их поднимающимися в темноту из хижин рабочих в Эшуранибе, где их радости входили в мое ухо, словно долетали по воде от одного острова к другому. В конце концов, мы живем в море звуков.
На крыльях таких мыслей, пребывая глубоко в ней, близко к тем небесам, где Нут встречается с Гебом, там, в продолжение всех тех часов, что я купался в ее водах, когда ярость неродившегося ребенка была направлена против меня, я размышлял о всех этих свойствах языка и тосковал, мечтая увидеть наш Нил, а тем временем ребенок в ее животе продолжал расти.
И вот пришел день, когда я познал великое волнение, поскольку снова увидел Ухуаса. Он сказал правду. Он обладал той чудесной способностью, о которой говорил.
Я увидел его в тот день, когда он родился вновь. Два разных глаза смотрели на меня с лица только что появившегося на свет младенца, и эти глаза ненавидели меня. За вчера и завтра! Как наслаждался я с Ренпурепет! Однако это крошечное существо было слишком немощным, чтобы наслать проклятие, и могло лишь размахивать кулачками. Никогда еще, глядя на новорожденного, я не испытывал такого душевного волнения. Знаете ли, мне кажется, я был готов воспитать его. Разве что-либо в Эшуранибе могло оказаться более интересным?
Но этому не суждено было случиться. Пыль из копей попала в глаза младенца, и Ухуас-в-своей-второй-жизни ослеп в возрасте трех месяцев и вскоре умер. Его смерть расширила мои познания в искусстве рождения от самого себя. Как я узнал, недостаточно зачать свою следующую жизнь в последнее мгновение настоящей — возможно, подобное искусство требовало дерзновения, но следовало обладать достаточной смекалкой, чтобы правильно выбрать женщину, которая станет твоей матерью.