2

Она сидела на краю кровати, когда Юн открыл глаза. Низкое солнце светило в окно, выходящее на юг: день клонился к вечеру.

— Пора вставать, так ты до ночи проспишь,— по-матерински сказала она.— И что ты делаешь в моей постели, кстати говоря?

Он оглядел комнату, потом пристально посмотрел на сестру, проверяя, не заметит ли в ней снова перемен. С Элизабет это вечная история, она как ртуть, с детства такая непостоянная — куда ветер дунет, туда и она. Теперь ей за тридцать, за ней не поспеть, тем более ему. Он и сам не меняется, и в жизни его ничего не переиначивается, и любит он то же. что любил всегда, и бережет свою любовь.

— Ты кричал,— сказала она.— Кошмары снились?

— Да…

Он не помнил точно.

Губы у нее припухли, глаза блестели, щеки пылали, все как обычно после ночи с Хансом. Волосы у Элизабет всегда были длинные, она их заплетает в косы, складывает узлом под шапкой или оборачивает полотенцем. Сейчас она расчесала их, и они лежали на ее круглых плечах, словно пышные сугробы. В свете солнца волосы напоминали нимб, и она была похожа на ангела. Ну почему ей любой ценой надо сбежать с острова? Почему она не может, как их родители, дед и бабушка и сам он, Юн, успокоить свое сердце здесь?

— Слышала: нам теперь не надо уезжать.— сказал он,— в поселок водопровод ведут.

—– Водой сыт не будешь,— усмехнулась она.

Юн напомнил ей. как горячо она, и Ханс, и другие учителя ратовали за водопровод, как отстаивали его в газетных дебатах, бушевавших последние несколько лет.

— Нельзя же понимать все так буквально,—ответила сестра.—А ты забыл, какой жуткий холод был зимой? Ледник просто, сколько мы ни топили. Дом слишком старый, щелястый, не утеплен толком…

Юн попробовал было завести привычный спор о ремонте дома, но Элизабет оборвала его: мол, это стоит целое состояние. К тому же скоро тут ни одной живой души не останется, добавила она. Живые души — это ее уехавшие друзья-приятели, коллеги, чиновники из администрации, побросавшие и школу, и дома, купленные в кредит.

— Мы здесь живем,— сказал он.

— Не накручивай себя. До переезда еще три месяца, за это время ты передумаешь. Уверяю, тебе в городе понравится. Там будет гораздо лучше, чем здесь.

В это Юн не верил. Он бывал в городе — там чудовищно.

— Вот увидишь, я правду говорю. Ой, какие гуси роскошные! Ты их на озере настрелял? А помнишь, мы там в детстве на коньках катались?

— Никуда я отсюда не поеду.

— Поедешь, еще как. И вставай, еда готова.

— Ты кассету посмотрела?

— Нет. А там что-то есть для меня?

Он спустился вниз, вынул кассету из видика и сунул ее на полку к остальным. Корешок к корешку, здесь стояли почти два года его жизни, в основном — обращения к отсутствующей Элизабет: просьбы, мягкие увещевания, брань. Она никогда их не смотрит.

Юн оделся и пошел на кухню.

— Чудесные гуси,— сказала она, дотронулась пальцем до крыла и вздрогнула.— Наверно, надо их в сарае повесить?

Больше всего Юн не любил изменений едва заметных, медленного ползучего перерождения, устаревания, эрозии, как это называется в красочных книгах о природе,— она обнаруживает себя слишком поздно, когда ничего уже нельзя вернуть назад. Вот как эти планы с переездом. Всего один отпуск на юге пробудил у нее фантазии о другом мире, где и климат получше, а то тут слишком, видите ли, холодно, полгода ночь и дождь без конца… «К тому же,— произнесла она, и в ее голосе зазвучали «политические» нотки,— демографическая ситуация хуже некуда». Это во времена их детства тутлроцветали и рыбная ловля, и охота, и сельское хозяйство, а теперь на острове застой и упадок, казна муниципалитета пуста. Даже прокладка нового водопровода не пробудила оптимизма у местных жителей.

Он отнес птиц в сарай, сел к столу и, пока сестра болтала о мужчинах и о любви, разглядывал ее. На белой коже вокруг глаз заметны гусиные лапки морщин, тоже эрозия. Ночи с Хансом это то еще удовольствие. Все, вероятно, перемежается тяжелыми разговорами о разводе, о сквалыге жене — как она одна без него проживет — и о детях, их вон уже четверо… Да и в остальном мир устроен не так, как хочет Элизабет, но при этом он упорно отвергает все ее попытки улучшить жизнь: народ несведущ или обманут, не понимает собственного блага. «И со мной та же морока,— тут же по привычке подумал Юн.— Ей и меня надо тащить».

— Мне пора замуж,— сказала она,— что тут притворяться. Иначе я скоро стану мегерой. Буду раздражаться по мелочам, на всех бросаться. Тебе этого хочется? Вот и мне нет.

Юн очень не любил, когда у Элизабет такое настроение. И разговоров таких тоже терпеть не мог.

— Я хочу кофе,— заявил он, зная, что после таких ночей, как сегодняшняя, она готова выполнить любой его каприз. И отодвинул тарелку.

В другое время она бы заартачилась и затеяла долгую перепалку о том, кому что надлежит делать по дому. Юн делал только то, что ему нравилось, тогда как сестра весьма заботилась об исполнении «обязанностей», к которым относилась и его обязанность варить себе кофе. Тем более что Элизабет кофе не пила, а вела здоровый образ жизни: травяные чаи, теплое молоко… Но варить настоящий кофе Юн не умел — в отсутствие сестры он довольствовался кипятком и растворимым порошком,— а учиться не желал: ему хотелось, чтобы она сама варила ему кофе, как раньше это делала мама.

Элизабет занялась кофе.

Саднило ушибленное колено, тело ломило от быстрого бега, и не оставляло чувство, что кто-то пытается докричаться до него с опушки, сообщить ему неприятное, но крайне важное известие, а он не в силах постичь его смысл. И, пока Элизабет нарезала пироги и расставляла чашки, Юн на минутку поднялся в мамину комнату, где все оставалось таким же, как при ней. Но воспоминания не успокоили его и не помогли найти ответ — они были слишком старыми, из другой жизни.

— Я думаю все-таки согласиться на эту работу у водолазов,— заявил он, спустившись в кухню.

Дорожные службы собирались разрезать старые трубы, когда их достанут со дна озера Лангеванн, и приспособить под водостоки. Местный инженер уже давно искал человека для этого, и Элизабет вынимала из Юна душу, чтобы он взялся за эту работу — все равно без дела болтается.

— Ты серьезно?

— Ну конечно.

— Отлично. Ты сам пойдешь к Римстаду договариваться или мне зайти?

— Я сам.

Она взглянула на него:

— Боишься?

Вопрос был не случаен: Юн боялся всего нового.

— Есть немного.

— Это не страшно.

— Нет.

— Зато ты хоть немного с людьми пообщаешься.

— Да уж.

Людей он не выносил. А у него между тем все равно было три друга, и эти хлопоты утомляли Юна. Помимо сестры еще их сосед Карл — Юн жил у него, пока Элизабет училась в институте. И старик Нильс, обретающийся на ближайшем к северу хуторе вместе со своей третьей женой, малышкой Мартой. Дедов друг детства и юности, а потом его неизменный напарник на рыбном промысле. Мальчишкой Юн каждый день забегал к нему — послушать его невероятные байки. Но маразм так безжалостно потравил старческие мозги, что теперь Нильс совсем как дурковатый ребенок и даже работать почти не может, в лучшем случае лодку просмолит или сеть починит, да и то инструмент приходилось вкладывать ему в руки.

Юн обычно поднимал Нильса из-за стола и вел его вниз, к морю. Здесь они могли посидеть на камнях, подставив лица ветру, а если штормило, до них долетали и брызги. Тропинка петляла по довольно крутому обрыву, надо было преодолеть и мостик; но старик часто ходил здесь прежде и, повинуясь указующему персту Юна, упиравшемуся ему в ребро, всегда спускался вниз целым и невредимым. Там Юн снимал с него шапку и, пока Нильс садился, клал ее на камень, под тощий зад. Ветер ерошил сухую солому на голове, и счастливая улыбка появлялась на безжизненном лице.

— Чайка! — мог сказать старик с таким удивлением, словно эта пернатая тварь впервые появилась в мире здесь и сегодня.