И в самых страшных сценах нередко случаются мгновения смешных контрастов. Возвратясь, отец дю Треву стал кричать Месье: «Месье, неужто вы не узнаете своего духовника? Неужто не слышите, как добрый отец дю Треву обращается к вам?» — чем вызвал неприличный смех тех, кто не столь уж сильно был расстроен.

Король же выглядел глубоко огорченным. И так очень скорый на слезы, сейчас он просто заливался ими. Надо сказать, он всегда нежно любил Месье. И хоть последние два месяца отношения у них были плохие, эти скорбные минуты пробудили всю его братскую любовь. Возможно, он упрекал себя, что утренней ссорой ускорил его смерть; как-никак Месье был моложе на два года и всю жизнь отличался таким же крепким, а то и лучшим здоровьем, как король. Король прослушал мессу в Сен-Клу, а поскольку к восьми утра никакой надежды на выздоровление Месье не осталось, г-жа де Ментенон и герцогиня Бургундская уговорили его величество покинуть Сен-Клу и возвратились с ним в его карете. Перед отъездом он сказал несколько ласковых слов герцогу Шартрскому; оба они сильно плакали, и молодой герцог сумел воспользоваться моментом. «Государь, что будет со мной? — обняв колени короля, воскликнул он. — Я теряю Месье и знаю, что вы не любите меня!» Король, удивленный и весьма тронутый, заключил его в объятия и говорил с ним крайне ласково. По возвращении в Марли он вместе с герцогиней Бургундской прошел к г-же де Ментенон. Через три часа, когда приехал г-н Фа-гон, которому было велено не покидать Месье, пока тот не скончается либо не почувствует облегчения, что могло произойти только чудом, король спросил: «Что, господин Фагон, мой брат скончался?» «Да, государь, — ответил тот. — Лекарства оказались бессильны». Король долго плакал. Его убеждали поесть у г-жи де Ментенон, но король захотел отобедать, как обычно, с дамами, и во время обеда, очень короткого, у него неоднократно появлялись на глазах слезы; потом он до семи часов заперся у г-жи де Ментенон, а в семь совершил прогулку по саду. Он обсудил с Шамийаром, а затем с Поншартреном церемониал погребения Месье, отдал распоряжения церемониймейстеру Дегранжу, поскольку обер-церемониймейстер Дре был в итальянской армии. Отужинал он на час позже, чем обычно, и скоро лег спать. В пять ему нанесли визит король и королева Английские,[78] но продлился он очень недолго.

По отъезде короля из Сен-Клу толпа постепенно стала расходиться, и на умирающего Месье, лежавшего на софе у себя в кабинете, пришли посмотреть поварята и младшие слуги, большинство из которых были крайне огорчены то ли из любви к хозяину, то ли по расчету. Старшие слуги и другие, кто терял места и пенсион, оглашали воздух стенаниями, а жившие в Сен-Клу женщины, которые лишались былых удовольствий, вопя, метались с распущенными волосами, словно вакханки.

Тем временем Мадам оставалась у себя в кабинете; она никогда не питала ни особых чувств, ни особого уважения к Месье, но, понимая свою утрату и свое падение, от горя вопила во все горло: «Только не в монастырь! Не говорите мне про монастырь! Не хочу в монастырь!» Герцогиня вовсе не потеряла рассудок — просто она знала, что, по брачному контракту, ей, когда она овдовеет, придется выбирать либо монастырь, либо жизнь в замке Монтаржи;[79] то ли она полагала, что из замка ей легче удастся выбраться, чем из монастыря, то ли чувствовала, что ей следует бояться короля — хотя еще не знала всего, — который выразил ей обычное в таких случаях соболезнование, но она испытывала ужас перед монастырем. Едва Месье испустил последний вздох, она с приближенными дамами села в карету и помчалась в Версаль, сопровождаемая герцогом и герцогиней Шартрскими и всеми, кто при них состоял.

На следующее утро, в пятницу, герцог Шартрский пришел к королю, когда тот еще был в постели, и его величество говорил с ним весьма любезно. Король объявил, что герцог отныне должен считать его своим отцом, а уж он позаботится о его положении и интересах, что он уже забыл все поводы для недовольства герцогом и надеется, что тот со своей стороны тоже забудет их; он просит лишь, чтобы уверения в дружбе, которые он сейчас высказывает, укрепили привязанность герцога к нему и чтобы тот отдал ему свое сердце, как он отдает свое. Можно полагать, что герцог Шартрский сумел ответить соответственно.

После столь горестного зрелища, стольких слез и стольких нежностей никто не сомневался, что три оставшихся дня пребывания в Марли пройдут в великой печали, и вдруг уже в полдень на следующий день после смерти Месье придворные дамы входят к г-же де Ментенон, где король находился вместе с нею и герцогиней Бургундской, и слышат, как в соседней комнате его величество напевает оперные прологи. А чуть позже король, увидев, что герцогиня Бургундская грустно сидит в углу, с удивлением поинтересовался у г-жи де Ментенон, отчего это герцогиня в такой меланхолии, попытался ее растормошить, а потом затеял игру в карты с нею и несколькими придворными дамами, которых пригласил, чтобы развеселить ее и г-жу де Ментенон. Но это еще не все. В начале третьего, по окончании обычного обеда, то есть через двадцать шесть часов после смерти Месье, герцог Бургундский спросил у герцога де Монфора, не желает ли тот сыграть в брелан. «В брелан? — в крайнем удивлении воскликнул Монфор. — И думать не смейте! Месье еще не остыл». «Простите, — отвечал герцог Бургундский, — я прекрасно это помню, но король, не желая, чтобы в Марли скучали, повелел мне пригласить всех играть и подать пример, поскольку никто другой не осмелится начать первым». Действительно, когда остальные увидели, что они играют в брелан, салон вскорости уставился карточными столами.

Такова была скорбь короля, и такова же — г-жи де Ментенон. Она восприняла утрату Месье как избавление и с трудом сдерживала радость, но ей еще труднее было бы изображать горе. Она видела, что король уже совершенно утешился и уместней всего для нее попытаться его рассеять, а лучшее для этого средство — поскорей вернуться к обычной жизни, чтобы не слышать больше разговоров ни о Месье, ни о скорби. Что до приличий, о них она не заботилась. Тем не менее все это выглядело скандально, и многие, так и полагая, втихомолку говорили это. Монсеньер, похоже, любил Месье, который для него задавал балы, устраивал развлечения, всячески выказывая внимание и любезность, и тем не менее на другой день после смерти Месье он поехал охотиться на волков, а возвратясь, увидел, что все в салоне играют в карты, и потому ограничил себя в удовольствиях не более других. Герцог Бургундский и герцог Беррийский встречали Месье лишь на торжественных церемониях и потому не могли особенно страдать от его утраты, зато герцогиня Бургундская искренне горевала: Месье был ее дед, она нежно любила Мадам,[80] свою мать, которая тоже любила Месье, и он всячески выказывал заботу, дружество и внимание к герцогине Бургундской, увеселяя ее всевозможными развлечениями. И она, хоть не слишком была способна питать к кому-нибудь любовь, любила Месье, и ей тяжело было скрывать скорбь, которую в кругу приближенных она выказывала еще довольно долго. Выше в двух словах было описано, какова была скорбь Мадам.

Герцог Шартрский скорбел чрезвычайно. Отец и сын нежно любили друг друга. Месье был добрейший в мире человек, он ничего не запрещал сыну и ни в чем ему не препятствовал. Смерть Месье затронула не только его сердце, но и интересы: отец, брат короля, придавал ему не только блеск, но и служил оградой, за которой он мог укрываться от короля, а теперь он оказался в полной зависимости от него. Его величие, положение, благосостояние его дома и его самого зависели теперь непосредственно от короля. Посещение двора, соблюдение благоприличий и установленных правил и, что для него было всего тягостней, совершенно иное отношение к своей супруге — вот что отныне определяло, чего ему ждать от короля. Герцогиня Шартрская, хотя Месье относился к ней хорошо, обрадовалась исчезновению преграды между нею и королем — преграды, позволявшей ее мужу обращаться с нею как заблагорассудится; обрадовалась избавлению от обязанности, вынуждавшей ее чаще, чем хотелось бы, отрываться от королевского двора и сопровождать Месье в Париж или Сен-Клу, где она чувствовала себя связанной, словно в чужой стране, среди людей, которых она видела только там и большинство из которых относились к ней неприязненно, и где она была отдана на произвол недоброжелательства и настроений Мадам, вовсе не скрывавшей своих чувств к ней. Теперь она надеялась, что больше ей не придется покидать двор и что Мадам и герцог Шартрский отныне вынуждены будут выказывать ей почтение и внимание, каких она от них доселе не видела.