Среди всех этих забот и дел нужно было трудиться над списком наших утрат,[283] коего попросил у меня дофин. Я собрал, насколько мог, все примеры, относившиеся к разному времени, вместе с поводами, их вызвавшими. Такие сведения интересовали меня с самой юности, и позже я всегда обращал на них внимание и постоянно с усердием расспрашивал о них старых герцогов и герцогинь, которые в свое время занимали заметное место при дворе и были осведомлены лучше других; то, что узнавал от одних, я просил подтвердить других, а главное, чтобы увериться окончательно, обращался к людям нетитулованным, но старым, все знающим, изучившим все придворные и светские обычаи, много бывавшим при дворе, многое видавшим собственными глазами; расспрашивал я и старых доверенных слуг.[284] Всех их я втягивал в беседу, а там незаметно наводил на предметы, о коих желал разузнать. Все, что узнавал, я записывал: таким образом я и оказался обладателем всех сведений, к которым немедля добавлял каждую новую потерю, понесенную нами уже в мое время, чему свидетелями были вместе со мной все придворные. Без такой предварительной работы мне невозможно было бы собрать все воедино, а розыски завели бы меня чересчур далеко; но тот порядок изложения, о коем просил дофин, требовал от меня еще долгих и кропотливых трудов. Никто не мог мне помочь: г-на де Шевреза опять не было в Марли, г-н де Бовилье был обременен делами; я не смел даже прибегнуть к услугам секретаря. Тем не менее к концу нашего пребывания в Марли труд мой завершился. Г-н де Бовилье смог лишь проглядеть его, г-н де Шеврез, коему я его послал, основательно изучил. Потом я съездил за ним из Марли в Дампьер, где провел ночь. Г-н де Шеврез был, казалось, удовлетворен и ничего не поправил. Я предпослал моему труду предисловие, обращенное к дофину. Это произведение мое будет полностью помещено в разделе «Памятные записки». Уже после того, как оно было завершено, появился повод сделать к нему удивительное дополнение. Я присовокупил к нему записку, которую, если бы не спешка, можно было бы составить и получше, но я счел своим долгом представить ее дофину в первоначальном виде, объяснив, по какому поводу она появилась. После того как кардинал Буйонский покинул королевство и написал королю, маршал де Буффлер попросил меня составить эту записку о Лотарингском и Буйонском домах и доме Роганов, причем с такой срочностью, что я написал все в два приема за один день. Маршал надеялся воспользоваться моей запиской в критический момент, но случай не представился: такова судьба всех мер, касающихся нашего достоинства. Я предупредил дофина, что у меня готов для него очерк перемен, случившихся с нашим достоинством за время нынешнего царствования. К очерку я присовокупил свидетельствующее в пользу высшей знати письмо от 19 декабря 1670 года, которое написал король своим посланникам и прочим представителям при иностранных дворах; в письме этом шла речь о расстроившемся бракосочетании Мадемуазель с г-ном де Лозеном:[285] обнародование его, как можно было убедиться, соответствовало моему замыслу ничуть не меньше, чем перечисление потерь, понесенных нашим достоинством. Хотя дофин в то время был поглощен делом, вызвавшим впоследствии к жизни знаменитую буллу "Unigenitus"[286] — часть этого дела король передал ему, — тем не менее он уделил мне час у себя в кабинете. С трудом рассовал я по карманам так, чтоб было незаметно со стороны, все, что должен был ему отнести. Некоторые из принесенных мною бумаг он запер вместе с наиболее важными своими документами, другие-с другими, не менее важными, а я тем временем восхищался ясным и безупречным порядком, в коем все у него содержалось, несмотря на постоянные переезды двора, чинившие дофину изрядные трудности. Прежде чем упрятать бумаги под замок, он пожелал пробежать глазами картину нашего упадка и был поражен обилием параграфов. Еще более возросло его удивление, когда я в нескольких словах обрисовал перед ним содержание последнего параграфа,[287] в коем содержалось множество сведений, которых достало бы еще на столько же параграфов, но я собрал их вместе, дабы не слишком утомлять принца и не растягивать сочинение на целый том. Я прочел дофину предисловие и объяснил, из каких источников почерпнул сведения о том, что было до меня. Его привела в восторг обширность моего очерка, порядок и удобство двух различных таблиц; он поблагодарил меня за труд, который я проделал, как будто я сам не был в этом заинтересован; он повторил, что, поскольку я сам того пожелал, он не жалеет об усилиях, затраченных мною на то, чтобы по его просьбе придать изложению хронологический порядок, — именно для этого я и снабдил очерк столь ясными таблицами; я не скрыл от него, что эта часть работы стоила мне наибольших усилий. Я сказал принцу, что, будь он более склонен к верхоглядству и не желай он углубиться и вникнуть в самую суть дела, я поостерегся бы представлять ему оба сочинения вместе, опасаясь, как бы он не ограничился изучением одних таблиц и выводов из них; однако надеюсь, что эта часть работы, проделанная мной, чтобы облегчить ему чтение и удовлетворить первое любопытство, не помешает ему прочесть все параграфы полностью, ибо там он обнаружит много такого, что не вошло в выводы. Он дал мне слово, что в Фонтенбло прочтет все от корки до корки, и не просто прочтет, а запомнит, чтобы затем обсудить со мною. Он добавил, что лишь потому откладывает чтение до Фонтенбло, куда вскоре едет, что, помимо текущих дел, крайне занят тем, которое почти целиком передал ему король, и занимается им тем усерднее, что оно затрагивает интересы религии. Я рассудил, что не следует затягивать аудиенцию, поскольку мне нечего добавить по тому поводу, по коему она была мне дана, а дофин не расположен беседовать со мной об иных материях. Поскольку он больше ничего не прибавил о деле, которое и впрямь так его захватило, я ограничился тем, что похвалил его за готовность уделить этому делу столько времени и в общих словах дал ему понять, как желательно, чтобы оно было поскорей закончено, и какую опасность представляют страсти и пререкания, продлевающие и затемняющие его. Принц отвечал мне с присущим ему смирением и очень ласково; засим я удалился. Я немедля пошел к герцогу де Бовилье и описал ему эту краткую аудиенцию; он был в восторге от того, как она прошла, но сам он, так же как дофин, был всецело поглощен делом, коего принц лишь слегка коснулся в разговоре со мной.

Всем понятно, что речь шла о деле кардинала де Ноайля,[288] которое затем повлекло за собой знаменитую буллу «Unigenitus»; по этому поводу надлежит вспомнить то, что было рассказано и растолковано ранее. Гнусные творцы этой сложной интриги, в высшей степени довольные тем, как искусно они сплели ее и вынудили кардинала де Ноайля к оборонительным действиям, которые им удалось изобразить королю как преступные, не переставали тревожиться, видя, что кардинал вернулся ко двору и получил более или менее благосклонную аудиенцию у государя, после того как некоторое время появление при дворе было ему воспрещено. Король, которому не давали покоя фокусы его духовника, пользовавшегося поддержкой г-жи де Ментенон и епископа города Мо, а также злобная глупость Ла Шетарди, священника церкви Сен-Сюльпис, почти не стал противиться склонности, которую издавна питал к кардиналу де Ноайлю, и уважению, доходившему едва ли не до преклонения, кое тот ему внушал. Интриганы обнаружили, что присутствие кардинала сводит на нет все успехи, коих им удалось добиться, или по крайней мере вызывает у короля чувство неловкости, повергающее их в трепет. Желая поправить положение, они придумали выход: добиться, чтобы король передал это дело дофину, как передавал ему многие другие; пускай дофин по воле короля и в помощь ему властно вмешается во все дела сразу, а министры являются работать к дофину. Король, коего уже утомило разбирательство, легко клюнул на такую мысль; итак, он приказал дофину довершить это дело, избавить его самого от подробностей и отдавать ему отчет лишь в самых общих чертах и только в случае необходимости. Врагам кардинала де Ноайля только этого и нужно было. Он единственный остался в живых из трех прелатов, которые со времен бури, поднятой квиетизмом, боролись против архиепископа Камбрейского и добились его краха при дворе и осуждения в Риме. Это обстоятельство пояснит, сколь уместно было передать именно его дело дофину, который был всецело предан герцогу де Бовилье, а также весьма привержен к герцогу де Шеврезу, с неизменной любовью относился к старому своему наставнику, будучи воспитан исключительно в духе его правил; можно было надеяться, что он совершенно так же, как они, относится к Риму и испытывает глубокий ужас перед янсенизмом и янсенистами. Однако на совете, во время разбора весьма существенных дел, касавшихся иезуитов, дофин не раз с блеском доказывал, что справедливость и приверженность к правде для него важнее личной приязни; и все же враги рассчитывали поставить себе на службу оба этих достоинства с помощью обоих герцогов, имевших на принца столь мощное влияние и весьма тесно связанных с о. Телье. Несколько дней спустя мы с герцогом де Бовилье по дороге из Марли в Сен-Жермен обсуждали передачу этого дела дофину и с легкостью пришли к решению, что необходимо порекомендовать дофину какого-нибудь епископа, который бы работал под его руководством и исполнял его приказы по отношению к разным партиям; мы перебрали нескольких прелатов, которых можно было бы предложить ему в помощь. Я назвал бывшего епископа города Труа.[289] О нем я подумал по многим причинам. Это был умный, образованный человек, знавший обычаи и язвы света, где он усиленно вращался; он блистал в духовных собраниях, где часто сходились люди выдающегося ума; при дворе у него имелись серьезные связи с самыми различными кругами, однако честность его не возбуждала никаких сомнений. В церковных делах он ладил со всеми, в том числе с иезуитами; в деле, о коем идет речь, он был новичком, так как много лет назад был смещен и удалился к себе в Труа. Наконец, его прямота и честность оставались вне всяких сомнений, что подтверждал избранный им вполне добровольно очень скромный образ жизни, коего он давно уже придерживался. Сочетание всех этих достоинств, к которым добавлялись любезность, кротость, приветливость, обходительность, проницательный ум, казалось мне словно нарочно подобранным для вышеназванной службы. Я указал г-ну де Бовилье на все эти причины, и у него не нашлось возражений, кроме того, что епископ города Труа-друг кардинала де Ноайля, и переубедить его на сей счет мне не удалось, как я ни пытался. Тогда я назвал ему Безона, архиепископа Бордоского, также обходительного и весьма почтенного человека, который был переведен в Бордо из Эр стараниями о. де Ла Шеза; наконец, он был другом иезуитов, и никакое подозрение не могло его коснуться. Этого предложения герцог не отверг, но заговорил со мной о Бисси, епископе города Мо, утверждая, что он-де лучше всех справится с работой под началом у дофина. Бисси тогда еще не сбросил маски: он вел себя по отношению к кардиналу де Ноайлю почтительно и любезно, хотя втайне, спевшись во всем с о. Телье, навлек на него ненависть г-жи де Ментенон и тем погубил. Я восстал против этого выбора и сказал герцогу все, что было мне известно о честолюбии этого прелата, о его происках в Риме в те времена, когда он был епископом Туля, о причинах упорства, с каким он отказывался от архиепископства в Бордо, вынуждавшего его перебраться в другие места, и многое другое, чего не стану здесь повторять, — об этом по большей части рассказывается выше.[290] Тогда г-н де Бовилье признался, что уже переговорил о нем с дофином; я возопил, а потом уже спокойней принялся его упрекать, зачем он подвиг меня на бесполезные разглагольствования, раз выбор все равно уже сделан; этим я его поколебал и подал ему мысль соединить для работы у дофина Бордо с Мо. Теперь не время распространяться долее об этом деле.