И еще. Если бы там, в тайге, очутился какой-нибудь человек с такими легкими, как у тебя, я бы посоветовала ему не углубляться в утренний и вечерний лес, побольше быть на открытых, сухих местах. Больные легкие не терпят сырости. Но тебе я этого не посоветую! Мне совершенно безразлично теперь твое здоровье, раз ты мог (посмел!) так бесцеремонно разрушить все наши планы и вообще, все, все!..
М.
P. S. Летчик-богатырь, который каждый день приходит ко мне за пилюлями, совершил сегодня во время мертвого часа самую, как он выразился, «отчаянную мертвую петлю в своей жизни»: сделал мне предложение. Ему осталось отдыхать ровно двадцать дней. Раскаяние свое посылай авиапочтой, а то я могу не получить его вовремя, и тогда дела летчика окажутся не такими уж «мертвыми». Ты еще не знаешь, на что способна девушка в ярости и отчаянии!»
«Дорогая Маринка! Представь себе: мы до сих пор не нашли машинистку. Я срочно учусь печатать на машинке. Одним пальцем уже умею! Но такой способ пригоден для обычных многотиражек, которые выходят один раз в неделю. А для нашей ежедневной, да еще на фоне здешней строительной техники столь отсталые методы труда просто недопустимы! Поэтому пока мы решили сдавать в типографию материалы в рукописном виде. Это, правда, дело нелегкое, ибо у всех троих ужасающие почерки — верный признак гениальности нашего редакционного коллектива!
Директор типографии (она находится в двенадцати километрах отсюда, в районном центре Каменищи) сказал, что пока, в виде редчайшего исключения, он будет принимать статьи и заметки, аккуратно переписанные от руки. Но только при одном непременном условии: если мы, как он выразился, «раздолбаем» заместителя начальника строительства по быту и транспорту Езерского. «Долбать» замов по быту — дело весьма банальное. Но за что все же его так люто возненавидел наш тихий и мирный директор?
Ты, Маришка, я вижу, кое в чем сильно смахиваешь на нашего неспокойного редактора: подавай тебе хлесткие заголовки! А «Письма родным» — банальная форма? Да знаешь ли ты, что значат письма для людей, недавно только расставшихся с домом? Я-то уж знаю! И видела бы ты, какие здесь выстраиваются очереди перед окошком «До востребования»! Бегут на почту усталые, не успев даже поужинать. И чуть не плачут, услышав из окошка виноватую шутку: «Вам еще пишут…»
А почитала бы ты эти письма! У каждого свой почерк — и на бумаге и в жизни. Про тайгу пишут и про любовь; и о том, как применили кладку дешевого бутового камня взамен кирпича; и про то, что здесь нельзя достать бигуди, а волосы приходится накручивать на бумагу (пригодилась-таки наша газета!).
Иногда пишут и нам — прямо в редакцию. Правда, пока еще не очень часто.
Только сейчас, работая в газете, я понял, Маришка, до чего же люди не любят критику. Задень только кого-нибудь, чуть-чуть зацепи — и сразу летят опровержения, трещат телефоны, спешат на выручку адвокаты.
Начальник строительства — бывший таежный охотник. Но не «суровый с виду и добряк в душе», как пишут в романах, а просто очень зоркий на людские печали и радости человек. И шутит, и каламбурит, и обладает какой-то сверхъестественной силой притяжения… Все местные «правдоискатели» устремляются к нему. Его именем тут запугивают провинившихся («Титов до вас доберется!») и ободряют попавших в беду («А вы бы к Титову!»).
Наш Титыч, как ласково зовут его многие, лично знаком в тайге с каждым деревом, с каждой птицей, с каждым цветком. И откуда он узнал о моей болезни, ума не приложу! Сперва пошутил: «Какая тебя нелегкая с такими легкими в тайгу принесла?» А потом уж всерьез сказал: «Ты тайге поверил — и она тебя вылечит. Травами вылечит! Вот пойду скоро на охоту и принесу тебе верное средство…»
Ну, а сейчас посмотрим, какие травы или, вернее сказать, пилюли пропишет мне Титыч за наши последние номера: много жалоб от «пострадавших».
На бегу, но все-таки очень крепко целую тебя.
Твой Алексей»
«Напоминаю, что до отъезда летчика осталось всего двенадцать дней.
А ты заполняешь свои письма рассказами, которые меня совершенно не интересуют: газета, бутовый камень…
Да приедешь ты сюда в конце концов или нет?!
М.
P. S. И еще одно… Меня, откровенно говоря, уже не очень волнует твое здоровье (просто махнула рукой!), но все же я поражаюсь, как можно отказываться от истинно целебного крымского солнца и верить каким-то знахарским средствам, каким-то травам! Даже если их прописывает сам начальник строительства. Можно ли пользоваться травами без консультаций врача? Не вообрази только, что я забочусь о тебе! Нет, я просто поражаюсь твоему бескультурью! И как столь темные люди могут работать в редакции да еще поучать других?!
М.»
«Дорогая моя Маринка! Твои сообщения о летчике очень напоминают мне наши ежедневные газетные шапки: «До окончания работы осталось всего десять дней!», «До пуска объекта — всего неделя!». Впрочем, прости меня за глупое сравнение.
Ты пишешь мне зло и раздраженно. Но вот удивительно: когда я читал вчера твое письмо со всеми этими «совершенно безразлично» и «я махнула рукой», мне вдруг ясно вспомнились другие письма… Я подошел к своему еще до сих пор не распакованному чемодану и достал их. Мамины письма…
Мама часто бывала в командировках, а я оставался дома один. И вот что она писала мне издалека: «Я ничуть не сомневаюсь, что ты там без меня уже нахватал целую кучу двоек!.. А когда ты ложишься спать, конечно, забываешь выключить газ… Я уже махнула рукой на твое будущее, но меня все же поражает, как можно целыми днями сидеть в темной ванной комнате над какими-то мокрыми фотопленками, когда на свете есть Гончаров, и Тургенев, и Диккенс».
Мама прекрасно знала, что я никогда не получал двоек. И что, если бы я хоть однажды забыл выключить газ, у нее бы уже не было сына. Но она так писала… А я читал и сердился. И только потом, когда мамы не стало, я перечитал и понял все ее письма: в них были любовь и тревога…
Как и в твоих! Могу ли я на тебя сердиться?
Могу ли сердиться, если и сам люблю еще сильнее, чем прежде! Пойми это… У меня только меньше оснований для тревог: у вас там солнце, и море, и гроздья винограда на подоконнике. Но может быть, один твой летчик перевешивает все здешние опасности? И даже сырой вечерний воздух при моих слабых легких, а?
Нет, не верю! И за то, что не верю, крепко целую тебя.
Алексей»
«Маринка, родная!
Минуту назад я вернулся из типографии, раздеться не успел — и вот уже спешу рассказать тебе об истории с Владиславом Петровичем Езерским. Наши молодые ребята зовут его «Владик», что в расшифрованном виде означает: «Владыка домов и квартир». А еще его называют: «Наш ОТК». Нет, мы и не думаем сравнивать его с отделом технического контроля: это очень нужный отдел! Речь идет о сокращенном звучании знаменитого словечка «отказать!». Есть разные слова-паразиты. Одни люди суют всюду свое любимое «так сказать», другие не могут жить без «понимаешь», а вот грешный язык Владислава Петровича легче всего и с наибольшим удовольствием произносит это самое «отказать!».
Нам, к примеру, он не дал помещения для типографии, хотя мог бы его найти. Ему приятней, однако, чтобы мы по нескольку раз в день топали в Каменищи и обратно.
Одним словом: «Чего моя левая нога пожелает!» Свой фельетон мы так и назвали: «Наше слово — к левой ноге Владислава Петровича!»
И, представь себе, Владик заранее узнал о статье. Нет, он ничего не вынюхивал — просто директор типографии проговорился. Езерский отказал ему в новых шрифтах («Вы и старыми больно шлепаете!»), а директор ему в ответ: «Вас-то уж шлепнем! И на первой полоске!»
Владик немедленно принял меры. Прежде всего он помчался к начальнику. А наш старый таежный охотник ответил ему: «Я тебя, Езерский, сам давно на мушке держу. Но пусть газета первая пальнет! Сразу оценишь этих «разбойников».