А какие об эту пору вечера и ночи! Душные, пьянящие, и манят, манят на озеро. Земля — как хорошо протопленная деревенская печь, до утра не исходит теплом. После заката горизонт загустеет, набрякнет, а то глядишь, в той стороне начнет полыхать и погромыхивать. В это время кратковременный дождь не помеха, а даже польза от него: скошенное сено сочнее и вкуснее становится».

Виталий смотрел расширенными глазами и видел как в преломляющем зеркале два разных человека.

Один говорил: «Человек разумный, помни о жизни». Другой, прекративший воспоминания, продолжил освобождение души:

— Отстроил трехэтажный коттедж с разными фигуринками и высоким бетонным забором, а это не обрадовало ни жену, ни дочь. Дочь я потерял, стал только кошельком для ее разгульной жизни и никогда уже не увижу внуков.

Раньше старшее поколение было хранителем лучших традиций народа и учило молодежь преодолевать трудности, правильней строить жизнь. Нас же разделили потребительской стеной, «дай и дай», а после смерти моя могилка будет так же безвестна, как бомжа.

Сижу по вечерам в одиночестве в этом кабинете, потягиваю коньяк, поглаживая собаку и думаю: ради чего эта погоня за богатством. Друзей нет и в этом обществе их не может быть, здесь чуждые друг другу люди, объединенные общей страстью к наживе и потреблению.

Виталий заерзал в кресле. Владимир, не замечая, продолжал:

— Все богато обставленные мероприятия с нерусскими названиями рауты, презентации — всего лишь ширма благополучия. На самом деле каждый сверлит один другого тупым сверлом, в клочья разрывая оболочку, добираясь до сути его понимания. А чтобы защитить душу от проникновения, каждый ее покрывает бронесоставом, подслащивая искусственной улыбкой, через которые не в состоянии пробиться даже луч доброты или сострадания.

Перекладывая листки в папке, он задержал внимание, пробежал глазами.

— Послушай мое последнее советское творение, навеянное рассказами жителей твоей малой Родины, сверстников твоих родителей.

«Канун 1-го Мая. С утра по деревне хлопотливая суета. Бабы, девки чистят и прибирают в оградах, избах: скоблят вениками с дресвой и моют некрашеные полы и лавки. Ребятишки тащат с поскотины вязанки березовых веток и по указанию бабушек втыкают их всюду: за божничку, за наличники, украшают ворота, а проделывают очень старательно.

После обеда загремели ведра, вся деревня топит бани. Дым от каждого двора, кажется баня горит, а она топится «по-черному», то есть дым не через трубу, а в дверь и окна.

К вечеру суета усиливается, спешат все прибрать, расстелить новые половики, развесить на окнах свежие занавески. Ждут мужиков с работы: с поля, скотных дворов, машинотракторной станции, из лесу.

Бани протоплены, поставлены на выстойку, чтобы вышли угар и горечь. Соблюдается веками установленная очередность: в первый пар идут мужики, за ними бабы с ребятишками. Только что поженившиеся стараются после всех, самое подходящее место для утешения, особенно в больших семьях. Потому и рожают часто и много.

И заработали деревенские чистилища: жарь, наяривай, выгоняй ломоту из костей, недельный пот из тела. Вывалившись в предбанник, окатываются холодной водой, ухают, крякают и скрываются в паровых жерлах банных дверей. Иные по три захода в рукавицах и шапках истязают свое тело разлапистыми березовыми вениками. Натешив душу, не идут, а шествуют по огородам в одних исподних. Скажи любой бабе, чтобы в одной рубахе вышла на улицу — ни за что не пойдет. Срамота-то какая. А после бани у всех на виду преспокойно вышагивает, некоторых старух с диким, почти безумным взглядом, ведут под руки.

Тяжело, грузно идут мужики в свежих подштанниках и нательных рубахах. Бредут вконец сморенные старики. Эти смогли накинуть длинные рубахи, на штаны не хватило сил.

Кипит и пышет жаром по деревне банный день! Эх, банька! Благодать божья! Будто три шкуры снимаешь и вновь нарождаешься.

Кто как чумной шлепается в сенцах на лавку, отходит, глушит кружками квас, проливая горячий пот ручьями на пол — сноха притрет. Постепенно сознание проясняется, взгляд становится человечьим, осмысленным. Встряхнувшись всей кожей, как конь, энергично встает и вся семья садится за ужин».

Доливая остатки второй бутылки, как бы подытожил, будто и не читал свое изложение:

— Вот и случилось: часть людей, владеющая всем, это бездушные существа в человеческом обличии с повадками хищников.

Глубоко вздохнув, замер и на выдохе продолжил:

— Иногда хочется вернуться на производство полимеров заместителем по технике безопасности. Профессиональная деятельность по защите труда, каждодневная забота об улучшении условий работы, быта людей, их здоровье — нет лучшего для души. Сейчас этим никто не занимается, прибыль — вот цель жизни большого или маленького хозяйчика. Власть наживы, эта страшная сила завладела малым и старым, заставляет пресмыкаться, извращаться, лишила жалости и уважения даже к родителям. С уничтожением идеологии на место разъяснительной пропаганды залезла реклама с ее массовым воздействием на сознание и подсознание человеческого разума, что бы отделить от людей деньги и забрать их…

А защита человека труда, забота о нем становится темой на период предвыборной кампании — пошумели и пошли возвращать деньги, потраченные на эту шумиху, по принципу «Кто не с нами, тот против нас».

Владимир прошелся по кабинету, остановился напротив вытянувшего затекшие ноги Виталия.

— Помнишь? В добрые советские времена едешь по Чуйскому тракту, свернул под любой куст на Катуни, поставил палатку, костерок и купайся, рыбачь, никакого страха — вот она, действительная свобода. Сейчас со мной охрана, я не могу остановиться где хочу: то чужие владения, или многолюдно — доступен киллеру, или моей охране неохота усложнять себе жизнь. Еще опасение, кабы не разгорелся роман у дочери или жены с охранником или шофером.

И это мы — люди, близкие к народу. А что сказать или подумать про тех, кто сверхбезнравственным путем вылез «из грязи» в князи и вершит наши судьбы. Какой-то подлостью пахнет, когда таскают кости белогвардейских вдохновителей — душителей российского народа и с почестями перезахоранивают.

Зашел за стол, сел в свое кресло с вензелями:

— Если изобразить их символический образ, то картина будет пронизана полным ничтожеством, что даже слепой может увидеть, — и поднял рюмку, приглашая Виталия.

Поставив пустую тару, слегка сморщившись, продолжил:

— Сначала я радовался дополнительному приработку в кооперативах. Есть хорошие карманные расходы, жена довольна, дочь хвалится фирменными обновками, которых не было у ее подруг. В душе был согласен с запрещением коммунистической партии и ратовал за демократию.

Не сразу понял, как нас купили: постепенно прозревая, у меня, человека, воспитанного на социалистических принципах, возникло естественное возмущение и зреет протест против группы людей еврейской национальности — умной, циничной, сплоченной — открыто грабящей нашу страну.

За весь вечер повествования хозяина Виталий вставил:

— Разве только одни евреи грабят?

Владимир встрепенулся и без запинки выдал:

— В первом Советском правительстве было много евреев, но они рука об руку с другими национальностями строили новое социалистическое общество для народа. Эти же, используя агрессивное воздействие на психику, сломили волю народа, отучили рассуждать и подчинили его поступки. А теперь спешат отправить награбленное за границу, создавая климат невыносимости к местным деловым людям.

Потому и живу в постоянном страхе быть застреленным, отравленным или утопленным. Боюсь за своих близких, их могут взять в заложники и потребовать все, что имею.

Никто за все время не зашел к ним, обратил внимание Виталий, хотя обе женщины дома.

— Не радуюсь ни одной успешной сделке, потому что никогда не уверен в хорошем ее завершении.

Опустив глаза, увядшим голосом:

— Доживаю отпущенный мне век в роскоши, но с чувством вины, с сознанием неисправимой ошибки и разочарования, которые ввергли меня и мою Родину в страшное оскорбление и унижение.