Глава третья

Москва. 8 августа (продолжение)

Вот какие события предшествовали разговору Данилова с шофером Быковым. Поэтому сегодня Иван Александрович собирался в дорогу. Конечно, поездка предстояла не такая уж долгая. Но дело заключалось в том, сколько дней потребуется его группе на раскрытие очередного убийства. Найдет Данилов убийцу Ерохина, значит, выйдет на тех, кто приходил к Ивановскому. А то что эти два преступления одних рук дело, он ни на минуту не сомневался.

Так он и сказал начальнику МУРа, когда вместе с ним планировал командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал Платонов прислал им бумагу, в которой группа Данилова именовалась оперативно-розыскной и строжайше указывалось всем представителям армейских подразделений оказывать ей любую необходимую помощь. Соответственное распоряжение по своей линии дало и Московское управление НКВД, которое подключило к работе своих сотрудников из областного уголовного розыска.

Итак, Данилов открыл сейф, вспомнив добрым словом старика Рогинского. Послушав незатейливую мелодию курантов, он достал из нижнего отделения маузер в деревянной кобуре и четыре коробки патронов. Оружием этим, кстати, тем самым, из которого в двадцать пятом году всадил ему пулю под сердце Широков, пользовался Данилов редко, только когда выезжал на ответственные задержания, когда точно знал, что придется вступать в «огневой контакт». Придумали же это определение. Раньше во всех документах писали «началась перестрелка», «вступили в перестрелку», а теперь вот нате — «огневой контакт». Слова какие-то казенные, серые. Правда, Данилов все равно в рапортах писал по старинке, но наверху редактировали. Да и черт с ними, с формами этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.

Данилов открыл чемоданчик, маленький совсем, чуть больше портфеля, и спрятал оружие на самое дно. Сегодня утром Наташа, уложив туда две смены белья, гимнастерку, мыло, бритву, помазок, в общем, все для ночлега, спросила:

— Ты надолго?

— Нет, — бодро ответил Данилов, — дней на пять, ну десять от силы.

— Дело серьезное, Ваня?

— Да что ты! Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить…

— Только не ври, Данилов, ты же этого не умеешь. Как тебя жулики боятся, не понимаю?

— Они боятся наказания.

— По-моему, ты и есть наказание, только мое.

Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:

— Да ты не бойся, Ната, всех дел — туда и обратно.

— Ладно, иди уж. Позвони или телеграмму пришли, когда надумаешь возвращаться.

Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за занавеской. Всю дорогу до трамвайной остановки он думал о том, что все-таки мало радости доставляет он ей. Совсем мало. Считанное число раз были они в театре, редко ходили в гости к друзьям, и не потому, что он не хотел, просто времени не было у Данилова днем, а были у него только ночи, да и то не все…

Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:

— Мы готовы, Иван Александрович.

— С чем вас и поздравляю. Идем.

Все уже были в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал:

— Поехали, Быков.

— Включить сирену?

— Не надо, тихо поедем, посмотрим город.

— А чего его смотреть-то, — мрачно заметил шофер, — город как город.

У Пушкинской площади машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли броневики. Около десятка тяжелых, в зеленой броне машин медленно двигалось в сторону Охотного ряда. Наконец последняя из них миновала перекресток, и Быков, дав газ, вывел свой автомобиль на бульвар. Здесь движения почти не было.

— Все, я сплю, — сказал Данилов. И повернулся к спутникам: — Ясно вам? Разбудите у КПП.

Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза.

А машина продолжала мчаться по улицам Москвы. Пассажиры ее видели за опущенными стеклами знакомые улицы и дома. Многие строения с целью камуфляжа были покрашены зелеными полосами, окна по-прежнему оклеены крест-накрест бумагой. На зданиях некоторых учреждений, школ висели белые полотнища с красными крестами: в них разместились госпитали. Чем ближе к окраинам, тем больше менялся город. Витрины магазинов и окна первых этажей были закрыты мешками с песком. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. То там, то здесь стояли сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще попадались парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты фашистской авиации, город готов был в любой момент отразить нападение врага.

Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Рядом со станками на заводах стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии были готовы выйти, как в годы гражданской войны, полки московского пролетариата.

Столица была не только штабом обороны, не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.

Постепенно за стеклом машины началась совсем другая Москва: одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилепились лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались кольцами трамвайные маршруты, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни.

Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроилось несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.

— Товарищ начальник, КПП, — позвал Быков Данилова, — прибыли.

Тот открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник контрольно-пропускного пункта, внимательно просмотрел пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной стояли два бойца с автоматами.

Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Лейтенант, прочитав ее, ушел в помещение поста. Из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина двинулась дальше.

Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. До войны раз в два года к отцу на Брянщину ездил да иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, автомобильных гудков на улице. Вернувшись же в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и желтые листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, вдыхая запахи зелени.

Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз — от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, а там, на обочине, лежат обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Могучая сила разрушения смяла его, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный металлический предмет.