— Что такое? — спрашиваю я.

— Хотел бы я остановить это мгновение, прямо здесь, прямо сейчас. И жить в нем всегда, — говорит он.

Обычно такие комментарии, в которых есть намеки на его бессмертную любовь ко мне, заставляют меня ощущать себя виноватой и ужасной. Но я чувствую себя так тепло и расслабленно. Не волнующейся по поводу будущего, которого у меня никогда не будет, и я просто позволяю слову выскользнуть:

— Хорошо.

Я могу слышать улыбку в его голосе.

— Так ты разрешаешь?

— Я разрешаю, — говорю я.

Его пальцы возвращаются к моим волосам, а я засыпаю, но он будит меня, чтобы смотреть на закат. На это захватывающе желтое и оранжевое пламя над горизонтом Капитолия.

— Я подумал, что ты не захочешь пропустить его.

— Спасибо, — говорю я. Поскольку я могу сосчитать на пальцах число тех закатов, которые мне остались, я не хочу пропустить ни одного из них.

Мы не спускаемся, чтобы присоединиться к остальным на ужине, и никто не зовет нас.

— Я рад. Я устал делать всех вокруг такими несчастными, — говорит Пит. — Все плачут. Или Хеймитч… — Ему не обязательно продолжать.

Мы остаемся на крыше до последнего. Потом мы идем спать, спокойно проскальзывая в мою комнату, ни с кем не сталкиваясь.

Следующим утром нас будит моя приготовительная команда. Наш с Питом спящий вид — слишком много для Октавии, потому что она мгновенно ударяется в слезы.

— Вспомни, что Цинна сказал нам! — в отчаянье кричит Вения. Октавия кивает и выходит, все еще рыдая.

Пит вынужден вернуться к себе в комнату, чтобы подготовиться, а я остаюсь наедине с Венией и Фливием. Обычная болтовня отложена. Практически мы вообще не разговариваем, кроме редких комментариев насчет того, как мне нужно повернуть подбородок. Уже почти обед, когда я чувствую, что что-то капает на мое плечо и оборачиваюсь, чтобы увидеть Флавия, обрезающего мои волосы, безмолвные слезы текут по его лицу. Вения кидает на него взгляд, и он аккуратно кладет ножницы нас стол и уходит.

Тогда остается только очень бледная Вения. С непреклонной решимостью она работает с моими волосами, ногтями, макияжем. Ее пальцы буквально летают, стараясь компенсировать отсутствие ее товарищей по команде. Все время она избегает моего взгляда. И только когда Цинна приходит ко мне и отпускает ее, она берет мои руки, смотрит мне прямо в глаза и говорит:

— Мы все хотим, чтобы ты знала, что… для нас было честью делать тебя лучше.

И затем она поспешно выходит из комнаты.

Моя приготовительная команда. Мои глупенькие, недалекие, ласковые домашние любимцы с их одержимостью перьями и вечеринками почти разбили мне сердце своим прощанием. Конечно, после этих слов Вении становится совершенно очевидно, что все мы знаем, назад я не вернусь. Весь мир знает это? Мне становится интересно. Я смотрю на Цинну. Он, конечно, знает. Но так как он обещал, я не опасаюсь его слез.

— Так что я надену сегодня вечером? — спрашиваю я, следя за сумкой, в которой находится мой наряд.

— Президент Сноу лично выбрал твою одежду, — говорит Цинна. Он расстегивает молнию на сумке, доставая одно из подвенечных платьев, которое я носила на фотосессии. Тяжелый белый шелк, глубокий вырез, зауженная талия и рукава, ниспадающие от моих запястий до пола. И жемчуг. Всюду жемчуг. Им расшито платье, из него сделано мое ожерелье и венец для фаты. — Даже несмотря на то, что про Двадцатипятилетие Подавления было объявлено в тот же вечер, когда показывали фотосессию, люди все равно продолжали голосовать за их любимые платье, это победило. Президент решил, что ты должна надеть его сегодня. Все наши возражения были проигнорированы.

Я прикасаюсь пальцами к кусочку шелка, пытаясь понять логику президента Сноу. Полагаю, поскольку я была величайшей преступницей, мои боль, потери и унижения должны быть выставлены на всеобщее обозрение. Это, как он считает, все прояснит. Это так грубо, президент превратил мое свадебное платье в саван..[20] Такой удар для моих домашних, это отзывается у меня внутри тупой болью.

— Хорошо. Было бы очень досадно, если бы такое милое платье пропало даром.

Цинна помогает мне залезть в него. Когда оно оседает на моих плечах, они не могут не пожаловаться.

— Оно всегда было таким тяжелым? — спрашиваю я. Я помню, что некоторые платья были довольно потными, но это весит целую тонну.

— Мне пришлось внести некоторые изменения для освещения, — говорит Цинна. Я киваю, но не могу увидеть, что же поменялось. Он дополняет мой наряд туфлями, украшениями и фатой. Заставляет меня пройтись. — Ты восхитительна, — говорит он. — А теперь, Китнисс, так как этот корсаж сделан особым образом, я не хочу, чтобы ты поднимала руки над головой. Ну, во всяком случае, пока ты не будешь кружиться.

— Я снова буду кружиться? — спрашиваю я, вспоминая о своем прошлогоднем платье.

— Уверен, Цезарь попросит тебя об этом. А если он не сделает этого, предложи сама. Только не сразу же. Оставь это для своего грандиозного финала, — инструктирует меня Цинна.

— Дай мне сигнал, чтобы я поняла, когда начинать, — говорю я.

— Хорошо. Есть какие-нибудь идеи относительно твоего интервью? Я знаю, что Хеймитч оставил вам двоим решать все самостоятельно, — спрашивает он.

— Нет, в этот раз я просто плыву по течению. Забавно, но я вообще не нервничаю. — И это правда. Как бы президент Сноу ни ненавидел меня, аудитория Капитолия моя.

Мы встречаемся с Эффи, Хеймитчем, Порцией и Питом у лифтов. Пит в изящном смокинге и белых перчатках. Такие вещи женихи надевают на свадьбы здесь, в Капитолии.

У нас дома все намного проще. Женщины обычно берут на прокат белое платье, которое носили уже сотни раз. Мужчина надевает что-то чистое, что вовсе не означает костюм. Они заполняют какие-то формы в Доме Правосудия и определяются в дом. Семья и друзья собирается, чтобы пить и есть, и, возможно, для кусочка пирога, если молодожены могут себе это позволить. Даже если не могут, всегда есть традиционная песня, которую мы поем, когда молодая пара переступает порог своего дома. И у нас есть своя небольшая церемония, когда они разводят свой первый очаг, поджаривают немного хлеба и делят его. Возможно, это старомодно, но никто не будет чувствовать себя по-настоящему женатым в Дистрикте-12 до конца поджаривания.

Другие трибуты уже собрались за кулисами и тихонько разговаривают, но когда приходим мы с Питом, они замолкают. Я вижу, как все пронзают взглядами мое свадебное платье. Неужели они завидуют его красоте? Его силе, которая, возможно, сможет управлять толпой?

Наконец Финник говорит:

— Не могу поверить, что Цинна засунул тебя в это.

— У него не было никакого выбора. Это сделал президент Сноу, — произношу я, обороняясь. Я не позволю никому критиковать Цинну.

Кашмир отбрасывает свои струящиеся светлые локоны назад.

— Ну, ты выглядишь смешно! — Она хватает за руку своего брата и тянет его в сторону, чтобы вывести нашу процессию на сцену. Остальные трибуты тоже начинают выстраиваться в линию. Я запуталась, потому что, несмотря на то, что все они злы, некоторые сочувственно похлопывают нас по плечу, а Джоанна Мейсон вообще останавливается, чтобы поправить мое жемчужное ожерелье.

— Заставь его заплатить за это, ладно? — говорит она.

Я киваю, хоть и не понимаю, о чем она. Но только пока мы все не рассаживаемся на сцене и Цезарь Фликерман, волосы и лицо которого окрашены в этом году в лавандовый, не выдает свою вступительную речь и не начинает интервью с трибутами. Только сейчас я понимаю глубину предательства, которое ощущают победители, и ярость, сопровождающую это чувство. Но они все настолько умны, настолько потрясающе умны в том, как они играют, потому что все это бросает тень на правительство и президента Сноу в частности. Но есть и те, вроде Брута и Энобарии, кто вернулся сюда ради еще одних Игр, и это для них тоже как опьянение, наркотики или потеря себя в боях. И тут еще достаточное количество победителей, у которых есть разум и сила для того, чтобы бороться.