За те двадцать минут, которые мы пересекали лагуну Приливов, почти невозможно было дышать. От болота, замусоренного всеми видами отходов, поднималась немыслимая вонь. На краю лагуны были видны дома Лас-Минаса, построенные на сваях, которые мы поспешно оставляли позади, торопясь направить лодку к пляжу Лукуми. Через некоторое время вода становилась прозрачной, и в конце туннеля из зарослей можно было увидеть сверкающую гладь Атлантики и различить шум прибоя вдалеке. Пляж Лукуми был прекрасен – дюны из белого песка и сотни пальм, которые раскачивались на ветру.
Почти всегда на берегу нас ждали несколько негритянок. Они были высокие и сильные, как Петра, с такой же темной кожей, как у нее. Мне всегда казалось, что все они между собой родственники, но спрашивать я не решалась. Казалось, они только тем и занимались, что ждали нас. Они молча сидели возле закопченных котлов, которые дымились над очагами из углей. Пока мы причаливали, они опускали в кипящее масло кусочки золотистого мяса и колбасы, а потом угощали нас жарким и соком свежего кокоса, который Буэнавентура всегда сдабривал доброй порцией рома прямо из горлышка бутылки.
«Когда я умру, пусть меня похоронят поблизости от этого места, – как-то сказал, смеясь, Буэнавентура, пока мы сидели на берегу и ели в тени пальмы. – Хочу отправиться на небо на крыльях жареной трески и преклонить голову на гигантском каперсе».
Как-то раз я гуляла в пальмовой роще одна и дошла до деревни Лукуми, которая была, как я предполагала, километрах в полутора от того места, куда приходили на берег негритянки.
Деревня состояла всего из одной улицы, по обеим сторонам которой шли хижины, но в конце я увидела современное бетонное здание с вывеской, на которой было написано «Начальная школа Мендисабаля». Было воскресенье, и школа стояла пустой. Я спросила жителей соседних домиков, и мне рассказали, что хозяин школы – Буэнавентура, который построил ее со специальной целью, чтобы их дети могли потом продолжить обучение в школе высшей ступени в Сан-Хуане. Во второй раз я оказалась в деревне во вторник, и в школе было полно детей. Я заметила, что у многих из них голубые глаза, того же серо-голубого оттенка, как и у Буэнавентуры, хотя все они были темнокожие. Это открытие озадачило меня, и ночью я никак не могла уснуть. Я спросила у Кинтина, что может означать этот странный факт, но он опустил голову и ничего не сказал. Я стала настаивать, и тогда Кинтин поведал мне, что его отцу нравятся негритянки и что он частенько занимается с ними любовью на берегу за несколько долларов. Это привело меня в ужас. Буэнавентура – отвратительное существо, и я поклялась, что никогда больше не поеду с ним на пляж Лукуми.
После исчезновения Аристидеса Арриготии Ребека унаследовала его деньги и наконец перестала зависеть от скупердяйства своего мужа. Она беспрерывно устраивала обеды и вечеринки для своих друзей, и я должна была непременно присутствовать на всех. Свободе было пятнадцать лет, а Родине шестнадцать. У них было множество друзей, и они вели чрезвычайно активный образ жизни, так что мне приходилось помогать Ребеке варить кофе и готовить закуски для их гостей. Каждый приход гостей предполагал предварительное посещение парикмахера и визажиста, поскольку всегда следовало быть на пике моды. Через полгода всех этих кувырканий я стала умирать от скуки.
Поначалу Ребека была со мной приветлива, но после свадьбы сделалась невыносимой. Казалось, я непрерывно должна демонстрировать, что моя любовь к ее сыну искренна. Я не понимала, почему Ребека так ревнива; возможно, потому, что ее словно бы отодвинули на второй план, но ведь сама она была к сыну абсолютно холодна. Она насмехалась над ним; по ее мнению, Кинтин никогда ничего не делал как надо. Со своей стороны Кинтин был бесконечно снисходителен к матери и никогда не принимал всерьез ее нападки. Ребека для него всегда находилась на пьедестале, и, стоило мне позволить себе малейшую критику в ее адрес, он тут же ставил меня на место и призывал не забываться. «Помни, Ребека – моя мать, – сурово говорил он, – и она много страдала».
Много лет Ребека, не пикнув, подчинялась Буэнавентуре и принимала спартанский образ жизни, который он установил, но, когда мы с Кинтином поженились, она устала от роли мученицы. Она постарела, и ее кожа теперь напоминала траченный временем мрамор. Теперь она уже не так блюла дисциплину и порядок. Она хотела наслаждаться жизнью и поэтому предпочитала общество Игнасио, Родины и Свободы, своих младших детей, бедняге Кинтину.
У Игнасио был веселый характер, он всегда шутил и смешил Ребеку. Кинтин, напротив, был немного мрачноват. У него была бледная кожа и темные волосы Мендисабалей, а в глазах порой появлялось такое выражение, от которого Ребека чувствовала озноб. Игнасио был светловолосый и унаследовал яркую внешность северных итальянцев. Он не знал, что значит слово «огорчение», поскольку Ребека всю его жизнь относилась к нему как к ребенку. Игнасио никогда не отправляли на нижний этаж, как это было с Кинтином, когда Ребека не хотела видеть его, потому что тот напоминал ей о Павле. И она не допускала, чтобы Буэнавентура запугивал Игнасио, вынуждая учиться торговому делу и заставляя работать по десять часов в сутки, занимаясь погрузкой и разгрузкой ящиков с треской. Когда мы с Кинтином поженились, Игнасио только что исполнилось семнадцать лет, и он учился на первом курсе университета во Флориде. Он никогда не работал, и у него не было никакого желания заниматься торговлей; ему хотелось посвятить себя искусству, но он пока не знал, какому именно.
Между тем Ребека стала усиленно следить за собой. Она хотела оттянуть физическое разрушение как можно дольше, а для этого нужны были люди, которые бы ей в этом помогли. Она велела Петре привезти в дом нескольких ее племянниц из Лас-Минаса. Не прошло и дня, как лодка пересекла лагуну Приливов и причалила у террасы. Скоро еще одна родственница Петры утвердилась на нижнем этаже. Петра указала ей ее обязанности: во-первых, делать Ребеке массаж, затем причесывать и делать маникюр и, наконец, содержать в порядке ее гардероб. Потом последуют и другие.
Однажды, когда Петра, стоя на коленях, яростно скребла щеткой пол кухни, я услышала, как она разговаривает с Эулодией, чистившей серебро.
– Ребека, должно быть, снова принялась танцевать и писать стихи, – говорила она своей племяннице, – оно и к лучшему, может, меньше будет с ума сходить.
Несмотря на то что Петра была гораздо старше Ребеки, у нее не было ни одного седого волоса, и Ребека как-то обратила на это внимание. Она спросила Петру, что нужно делать, чтобы не стареть.
– Спросите своего мужа, – ответила ей Петра, проходя мимо с корзиной свежевыглаженного белья на голове. – Понсе де Леон был конкистадор, как и он, и знал, в чем секрет молодости. Мы, африканцы, тоже это знаем, потому и не стареем.
И она заперлась в кухне вместе с Эулодией и другими племянницами, чтобы посмеяться над Ребекой.
Мне становилось жаль Ребеку, хотя мы с ней и были такие разные. В доме на берегу лагуны не было ни одной книги; библиотека Ребеки исчезла в тот день, когда Буэнавентура сровнял с лицом земли дом Павла. Однажды, когда мы с ней сидели и болтали на террасе, я набралась храбрости и спросила о ее писательстве.
– Это правда, что вы когда-то написали сборник стихов? – робко спросила я. – Мне бы так хотелось почитать.
Ребека выслушала меня, опустив голову, и ничего не ответила. Когда она подняла глаза, я увидела, что они полны слез.
– Ты такая милая, – сказала она благодарно. – Я тебе с удовольствием его покажу.
Она поднялась со стула, пошла к себе в комнату и принесла стихи.
Это нельзя было назвать сборником, скорее тетрадью стихов, которая выглядела точно так, как мне описал Кинтин. Переплет был в стиле ар нуво – перламутровая обложка с тиснеными лилиями и филигранными замочками по бокам. Страницы казались выцветшими и пожелтевшими; заметно было, что Ребека не писала в этой тетради многие годы. Я прочитала «Лилии забвения» за одну ночь, залпом, а на следующий день была уверена, что все только и ждут, когда я откровенно выскажу свое мнение. Сначала я перечислила все то многое, что мне понравилось. А дальше совершила ошибку, указав Ребеке – как можно деликатнее, – где лучше поменять прилагательное, где заменить метафору. Клянусь, я сделала это по наивности, я не хотела ранить ее. Я была еще очень молода, и у меня не было опыта. В конце концов, Ребека никогда не училась литературе; она писала стихи по-старинке, доверяясь вдохновению и музам. Сейчас так писать нельзя; литература – это профессия, как и любая другая, у нее свои законы и своя техника, и, чтобы писать хорошо, надо многое знать. Я думала, она поблагодарит меня за мои замечания, что было весьма наивно с моей стороны.