И это несмотря на то, что они понимали: раскаяние выжималось «скорее страхом перед смертью, чем любовью к Богу».
Для каждого очевидно, что проводимые под покровом секретности допросы свидетелей не предоставляли обвиняемому шанса опровергнуть предъявленные улики, поскольку ему не сообщали их сразу в полном объеме; многих добрых католиков или, по крайней мере, многих людей, не замешанных в каких бы то ни было еретических действиях, отправляли на смерть как «negativos». Методы Святой палаты широко распахнули дверь низменным чувствам человека (человеческая природа есть человеческая природа – такой она была и в пятнадцатом веке), проявляющимся заметнее, когда можно скрытно, из темноты нанести удар в спину тому, кому завидуешь, кого ненавидишь или желаешь сжить со свету.
Арестованному недостаточно заявить о своей невиновности. Он должен неопровержимо доказать ее. Однако невиновный не всегда может привести неопровержимое доказательство; заподозренному в ереси чрезвычайно трудно найти свидетелей зашиты, ибо давать показания в пользу такого человека очень опасно: если подозреваемого признавали виновным, свидетели защиты могли сами пострадать как сотоварищи еретика. Но даже в тех случаях, когда удавалось представить свидетельства защиты, судьи обычно принимали сторону обвинителей. А поскольку своей миссией инквизиторы считали скорее осуждение, чем оправдание, они всегда исходили из того, что обвинители информированы лучше, чем защитники.
Следовательно, даже над невиновными нависала угроза смертной казни. Сами инквизиторы не упускали из вида такой возможности, ибо они не упускали ничего. Но какие меры они могли принять? Пенья немало рассуждает об этом. Он пишет, что многие авторитеты отстаивали мнение, что если «negativos» заявляет о своей стойкой вере в учение римской католической церкви, то такого человека не следует передавать в руки гражданских властей.
Но приводимый им аргумент схолиаст немедленно опровергает. «Это недоказуемо», – безапелляционно утверждает он. А коли так, то почти всегда подобное заявление останется без внимания.
Торквемада однозначно высказывается по этому поводу, разъясняя в параграфе XXIV своих первых «Наставлений», что «negativos» надлежит считать нераскаявшимся еретиком, как бы он ни клялся в своей верности католицизму. Обвиняемый не может удовлетворить таким ответом церковь, которой требуется лишь раскаяние в грехопадении, чтобы дать отпущение греха, чего она не может сделать без соответствующего признания. Такова инквизиторская точка зрения.
Данное постановление подтверждает, что риск совершить ошибку и случайно бросить в костер невиновного человека вовсе не заботил умы инквизиторов. Пенья совершенно равнодушно относится к возможности подобной ошибки:
«В конце концов, если невиновный будет несправедливо осужден, ему не следует жаловаться на приговор церкви, опирающейся на достаточные факты и не имеющей возможности судить о скрытом. Если на него сделан ложный донос, ему следует принять приговор со смирением и радоваться, что умирает праведным человеком».
Нам остается добавить, что ему также надлежит с той же беспечностью радоваться предстоящим лишениям и позору своих детей…
Создается впечатление, что аргументировать можно буквально все и что безумнейший аргумент оказывается убедительным для того, кто хочет сам им воспользоваться. Здесь Пенья совершенно откровенен.
Невиновный человек мог попытаться спасти свою жизнь, сделав требуемое признание. Многие могли таким образом избежать сожжения на костре. Эту возможность схолиаст также упоминает и приводит пример – дело, в котором обвиненный по ложному доносу ради спасения жизни признался в преступлении, которого не совершал.
Пенья утверждает, что даже при самой доброй репутации всякий волен пожертвовать ею, чтобы избежать мучительных пыток или спасти свою жизнь, которая дороже всех богатств.
В этом споре ему недостает обычной правдоподобности. Он совершенно упускает, что виновен человек или нет, сожгут его на костре или на всю жизнь посадят за решетку, – репутация в любом случае погублена. Умолчание этого факта красноречиво говорит само за себя. Инквизиторы понимали, что сей результат неизбежен.
Но очевидно, что и сам Пенья не вполне удовлетворен. Он немного колеблется. Даже такому сильному пловцу водовороты бурных вод казуистики доставляют серьезные неприятности. Здесь, кажется, он разворачивается в попытке вновь вернуться к берегу:
«Тот, кто наговаривает на себя, впадает в простительный грех себялюбия и ложного признания в совершении преступления, к которому непричастен. Но такая ложь становится преступной, если произносится перед судьей при исполнении им своих юридических обязанностей, то есть становится смертным грехом, ибо нельзя совершать греха ради уклонения от смертной казни или пытки.
Потому, сколь бы тяжелым ни казался смертный приговор в отношении невиновного человека, духовный пастырь обязан убедить его не делать на себя ложных наговоров, напоминая, что если он примет смерть со смирением, то заслужит бессмертный ореол мученика».
Короче говоря, сгореть у позорного столба за несовершение преступлений – благо, привилегия, честь, за которую следует благодарить инквизиторов, удостоивших невиновного такого конца. Причем схолиаста не мучает раскаяние от мысли, что сам он предпочел бы отказаться от подобной чести.
Человека считали «relapso» – вновь впавшим в ересь – не только в том случае, если он в указанные сроки выступил с самообличительным заявлением и уже был однажды прощен, но и если человек уже прошел отречение от ереси, попав под «сильное» или «тяжелейшее» подозрение. При этом совершенно не имело значения, обвиняли его в проступке, за который он ранее уже попадал под подозрение, или на сей раз речь шла совсем о другом. Более того, чтобы вновь обвинить человека, уже прошедшего отречение от ереси, достаточно было доказать, что он некогда поддерживал отношения с еретиками. Даже если он поддерживал отношения с «relapso», вина которого в свое время была неопровержимо доказана, но тот отрекся от ереси и после отречения поведение его было совершенно непорочным. Аргумент для предъявления нового обвинения был прост: новые улики доказывают, что прежнее решение (когда его допустили к отречению) было слишком мягким, ибо тогда он был лишь подозреваемым.
Фактически в вину ему вменялось, что он не был искренним в своей вере; отказался сделать честное признание, когда представилась такая возможность; пытался обмануть казначейство в отношении своего имущества, которое надлежало конфисковать. Посему его относили в разряд нераскаявшихся еретиков, а им не было прощения (либо, как мы видели, допускалось совершенно незначительное смягчение приговора).
Каноническое очищение влекло за собой последствия, аналогичные отречению. Можно сослаться на пример, приведенный в работе Пеньи: если человек считал, что к еретикам следует относиться терпимо, и после канонического очищения сохранил прежнее мнение, его следовало отнести в разряд еретиков, вновь отвернувшихся от веры.
Впоследствии Торквемада издал декрет о том, что всякого, кто после примирения с церковью не исполнил наложенной на него епитимьи хотя бы частично, надлежит считать вновь впавшим в ересь. Очевидно, отказ от выполнения епитимьи расценивался как свидетельство недостаточной искренности в раскаянии, что могло объясняться только одной причиной – злонамеренной ересью.
Вновь впавшего в ересь, чья виновность однажды уже была полностью доказана, надлежало «передать в руки гражданских властей», не обращая внимания на новые заявления о раскаянии и обещания. «Sine audientia quacumque» («без каких-либо разбирательств» (лат.) ), – пишет Эймерико.
«В сущности, – добавляет его комментатор, – достаточно и того, что люди этого сорта уже однажды обманули церковь ложным раскаянием» – утверждение, диаметрально противоположное заветам основателя христианства относительно прощения и снисхождения.