Дело в том, что для него проблематика фантастики не является литературной проблематикой. Литературными проблемами для него были, есть и остаются: человек и общественное неустройство; человек и любовь; чувства и деньги; философия чувств; — ставшая классической совокупность действительно чрезвычайно важных, сложных, до сих пор неразрешенных, но уже очень и очень не новых проблем, в наше время сильно потесненных новыми проблемами, вставшими перед человечеством. В силу ли воспитания, в силу ли психологической инерции или в силу недостаточного для нашего времени кругозора, он совершенно не приемлет тематики, ставшей сейчас животрепещущей. Бешеное развитие науки, которое парадоксально сделало неясными дальнейшие пути человечества, что выражается в потере учеными контроля над наукой; влияние науки на все сферы жизни; совершенно новый тип массового человека — научный работник с абсолютно своей, новой, неповторимой психологией; совершенно абстрактные вопросы — место человека в мире, сущность разума, сущность жизни, человек и машина — захватившие вдруг внимание огромных человеческих масс; и разумеется, непонятная, презрительная, обвиняющая молодежь, которая интересуется совсем не тем, чем «интересовались мы в наше время». Он не замечает ни этих проблем, ни даже того, что этими проблемами в литературе занимается сейчас, по сути дела, только фантастика. О таких вещах классики не писали никогда. Во-первых, тогда этого еще не было, и кроме того, читатель у классиков был хилый, необразованный — всякое там дворянство. Да и современный маститый литератор не берется за такие темы: опять же из-за недостатка знаний и психологической инерции.
Читатель многознающий особого вреда не приносит. Но он сбивает с толку, потому что ты его уважаешь и ждешь, что он тебя поймет и оценит именно то, что ты считаешь самым главным в своей работе. А он прибегает к тебе и восхищенно кричит: «Ах, какой вы прекрасный рассказ написали! Какой у вас там прекрасный робот, совсем как человек!» И писатель-фантаст берется за голову и начинает думать: «А может быть, так и надо? Может быть, суть и заключается в том, чтобы писать о роботах, о семиногих чудовищах? И бог с ними — с этими проблемами».
ЧИТАТЕЛЬ-ГРАФОМАН. Он может быть кем угодно: инженером, служащим какой-нибудь конторы, военным, многодетной матерью. Характерны для него низкая читательская квалификация, низкий уровень знаний, огромная уверенность в том, что его устами говорит народ, и жгучая страсть писать письма в разные инстанции. Эти люди никогда не шутят. Они серьезны, многословны, раздражены и чувствуют себя оскорбленными. Им не до проблем, они всегда конкретны. Они требуют: чтобы люди будущего не ели, не пили и состояли в законном браке; чтобы происходило только то, что может быть, и чтобы то, чего не может быть, не происходило; чтобы в тридцатом веке тоже был рабочий (человек в кожаном фартуке, с молотом и наковальней); чтобы на каждые пять листов текста фантастической повести имелась минимум одна остро эротическая сцена, «потому что детям и подросткам это очень нравится»; чтобы всё про технику было понятно; чтобы наказали редактора, который оставил в «Магеллановом облаке» сцену распивания спиртных напитков (вина); чтобы перестали тратить бумагу на эту ерунду и издали бы лучше полного Буссенара; чтобы им сообщили, где это у классиков марксизма-ленинизма сказано, что при коммунизме будут Острова Забвения…
Читатель-графоман — бич в фантастике. Он истязает редакторов и дает возможность некоторым ответственным издательским работникам брюзжать: «Видите, что о вас народ говорит?» Из писателя, особенно молодого и непривычного, он пьет кровь, подавая идиотские советы, требуя передавать ему рукопись на предварительный контроль и т. д. Иметь дело с читателем-графоманом особенно трудно потому, что фантастику он читает, по-видимому с большим вниманием и охотой, и фантастика ему нужна — именно та фантастика, которую он ругает, и совсем не такая, какую он хотел бы, судя по его письмам, получать.
Очевидно, писатели-фантасты должны ориентироваться не на многознающего читателя и не на графомана. Не у них фантаст должен искать сочувствия, понимания и поддержки.
НАШ ЧИТАТЕЛЬ. Это огромная армия людей. Их миллионы и миллионы. Это цвет народа, самое сильное и самое обещающее из того, что в нем есть. Это, если так можно выразиться, творческий пласт государства. Это научные работники, квалифицированные рабочие, агрономы, студенты, учителя, врачи, школьники старших классов — преимущественно молодой народ в возрасте от тринадцати до сорока лет с образованием не ниже семи классов и не забывшие к сорока годам то, чему их учили в тринадцать. Это люди, общая подготовка которых дает им возможность не спотыкаться на элементарной терминологии современной науки, интересоваться не только сюжетом, но и идеями автора, люди с молодым воображением, способные хотя бы в принципе задумываться, сомневаться и быть справедливыми. Одним словом, современная молодежь.
Это народ насмешливый, скептический, они терпеть не могут писать в редакции письма или торчать на скучных читательских конференциях. Они остро чувствуют современность и требуют современности во всем, начиная с литературной стороны и кончая идейной. Они не выносят халтуры, они отличные читатели. Но, к сожалению, как трудно связаться с ними. Если книга им не нравится, они скажут: «дрянь» и снесут ее в букинистический магазин, и вы никогда не узнаете, что ваша книга дрянь. Если книга им нравится, они обсудят ее между собой, а при встрече с вами скажут только: «А, это вы тот самый, который пишет научно-фантастические статьи…» И опять у вас очень мало шансов узнать, что книга им понравилась. Халтурщика они уничтожают устно, но в стране очень много еще людей с дурным вкусом и все поголовно грамотные, и книги халтурщика тоже разойдутся, и халтурщик будет процветать.
Советская фантастика имеет настоящего читателя. Но проблема живой связи с ним остается и, наверное, останется открытой.
VII. ФАНТАСТИКА И КРИТИКА.
Интересно, что бы сказал А. Н. Толстой, если бы увидел на третьей полосе какой-либо литературной газеты такую заметку:
«НЕ ТО!
Я не раз пытался представить себе образ честного интеллигента, принявшего Октябрьскую Революцию. В воображении возникали образы самоотверженных людей, проводивших дни и ночи в тифозных бараках, с воспаленными от бессонницы глазами заседающих у Луначарского, беззаветно идущих в бой за молодую Республику.
Счастливый случай помог мне избавиться от заблуждений. Я прочитал книгу А. Н. Толстого „Восемнадцатый год“. И теперь доподлинно знаю, чем занималась интеллигенция в дни Революции… Конец семнадцатого года. Необычайные трудности испытывает молодая республика. Рабочий Рублев с гранитного цоколя памятника Александру III агитирует солдат повернуть штыки в защиту революции. И вот „здесь же у памятника остановился по малой надобности широкоплечий человек с поднятым воротником. Казалось, он не замечал ни памятника, ни оратора, ни солдат с узлами“. Позже оказывается, что это интеллигент Телегин. Вот он, образ честного интеллигента по А. Толстому! Он не проводит дни и ночи в тифозных бараках. Он справляет малую надобность, не замечая ничего вокруг!
Хочется искренне поблагодарить редактора издательства, позволившего автору донести до нас живое дыхание великого прошлого.
Ж. Обмылкин, журналист».
Классик советской литературы был бы наверняка удивлен таким лихим и странным толкованием образа Телегина. И вряд ли критика прибегала к таким приемам, анализируя творчество замечательного писателя. Имея же дело с фантастикой, пресса не стесняется. Разносные фельетончики и реплики, имеющие, по-видимому, единственную цель — распотешить почтеннейшую публику, написанные людьми явно некомпетентными и по меньшей мере равнодушными к фантастике, построенные на передержках, нацело лишенные каких бы то ни было признаков собственно литературной критики, — вот самый распространенный вид критического обслуживания фантастики в нашей прессе. Для нас всегда было загадкой, почему критикой фантастики занимаются, как правило, люди, которые фантастику терпеть не могут, а также почему серьезная пресса дает им трибуну для выступлений.