Пока дела как-то шли, биржу постоянно лихорадило, но мало-помалу все пришло в равновесие, и как только деловая жизнь окончательно заглохла, прекратились и колебания биржевых курсов и вообще из экономики исчезла всякая случайность. Создатели Содружества прекрасно понимали, что коммерция — это просто бесплодное топтание между спросом и предложением, что никакой созидательной роли она не играет. Они сразу же наметили положить ей конец и осуществили свое намерение, как только были упразднены деньги.

— Все это чрезвычайно скучно, — обратился профессор к нам, своим непосредственным соседям. — Не понимаю, почему мы считаем себя обязанными слушать россказни этого типа. Как будто цивилизованное государство может просуществовать хотя бы один день без денег или без коммерции.

Он продолжал высказывать свое мнение по поводу выдумок альтрурца так громко, что привлек внимание путевых рабочих, небольшая группа которых сидела поблизости, напряженно ловя каждое слово Гомоса, и один из них крикнул профессору:

— Дайте человеку договорить! Подождать, что ли, не можете?

А другой выкрикнул:

— Да гнать его в шею! — после чего все захохотали — по-видимому, мысль осуществить это на деле показалась им очень смешной.

Когда все угомонились, до меня донеслись слова альтрурца:

— Что касается нашей общественной жизни, то я не имею возможности описать ее подробно, однако дать вам кое-какие представления о ее тенденциях я все же попытаюсь. Мы стараемся сделать наши увеселения по возможности открытыми и общедоступными; в идеале доступ к развлечениям не должен быть ничем ограничен, наоборот, чем больше народа, тем лучше. Бывают, конечно, празднества, на которые все попасть просто не могут, однако наше разделение на мелкие общины способствует тому, что никто не остается за бортом. Поскольку наша повседневная жизнь почти вся проходит на людях, мы редко ходим в гости по специальному приглашению. А если когда и ходим, то отлично сознаем, что приглашавший вовсе не старается как-то выделить нас, просто по каким-то соображениям ему в данный момент так удобно. А вообще, подобного рода сборищ стараются не устраивать, памятуя о нудных и скучных развлечениях эпохи конкуренции — приемах, балах и обедах, дававшихся полудикарями, которые рвались занять особое положение в обществе, для чего строго ограничивали круг своих знакомств, слишком нарядно одевались, переедали и перепивали. Нам кажется глупым и неправильным продумывать наши развлечения и заранее готовиться к ним; мы предпочитаем объединиться экспромтом и лучше всего на открытом воздухе — устроить пикник, или танцы, или любительский спектакль, так чтобы люди приходили и уходили, когда им вздумается, без всяких церемоний. Там не бывает ни хозяев, ни гостей — каждый и хозяин и гость. Люди собираются в кружки в соответствии со своими наклонностями — литературными, музыкальными, артистическими, их объединяет интерес к науке или технике. Но наклонности — это повод для сближения, а не барьер, и вообще, как выяснилось, у людей гораздо больше общих интересов, чем мы думали прежде.

Но, что ни говори, жизнь — это не шутка, и никто из нас не бывает вполне счастлив в широком понимании этого слова, если не потрудится — пусть скромно — на общее благо. На первом месте у нас не права, а обязанности.

— Это он из Мадзини, — шепнул профессор.

— Наибольшим почтением пользуются у нас люди, нашедшие свой, совершенно новый путь служения обществу, но и тут ждать признания своих заслуг считается неприличным. Сам поступок должен являться источником чистейшего наслаждения. Одобрение льстит, но и вредит, и наши благотворители — как мы их называем — научились остерегаться его.

Мы понимаем, что нашей цивилизации еще далеко до совершенства. Вот чего мы достигли, так это установления постоянного мира на континенте, экономики, при которой нужда стала невозможной, искоренения политического и социального честолюбия. Мы упразднили деньги и исключили из жизни волю случая, осуществили всеобщее равенство и изжили страх смерти.

Произнеся эти слова, альтрурец вдруг замолчал и сел. Он говорил очень долго, с большими подробностями, которые в своем отчете мне пришлось опустить, но, хотя многие из более просвещенных слушателей очень устали, а почти все дамы уже покинули свои места и удалились в гостиницу, местные жители и рабочие всех мастей сидели, не шелохнувшись. С минуту еще они просидели в оцепенении, не произнеся ни слова, а потом повсюду на лужайке стали вскакивать люди и кричать:

— Дальше! Не останавливайтесь! Расскажите нам все подробней!

Я увидел, как Рубен Кэмп влез на плечи к высокому человеку неподалеку от того места, где стоял альтрурец, поднял кверху руки и замахал, призывая толпу к тишине.

— Он больше ничего не скажет, он устал. Но если кто-то считает, что зря потратил свой доллар, пусть идет к выходу — контролер вернет ему деньги за билет.

В толпе послышался смех, и кто-то закричал:

— Молодчина, Руб!

Кэмп продолжал:

— Но наш друг пожмет руку каждому — будь то мужчина, женщина или ребенок, — кто захочет поговорить с ним, и, между прочим, обтирать ее травой для такого случая необязательно. Он человек! И еще — для вашего сведения — следующую неделю он проведет с нами, в доме моей матери, так что заходите, мы будем каждому рады.

Толпа — деревенская, неотесанная часть ее — продолжала криками выражать свой восторг, пока не откликнулось горное эхо, затем один из путевых рабочих трижды провозгласил троекратное «ура», после чего заорал громовым басом: «Да здравствует Альтрурия!» Его поддержали все. Постояльцы гостиницы, разбившись на кучки, отправились восвояси, пересекая прочерченную длинными тенями лужайку. Простой народ по приглашению Кэмпа придвинулся поближе.

— Вам когда-нибудь приходилось слушать такой возмутительный вздор? — спросила миссис Мэйкли, обращаясь к членам нашей маленькой группы, в нерешительности толпившихся вокруг нее.

— Надергал понемногу у авторов сказочек про чудесные содружества, начав с Платона, прихватив Мора, Бэкона и Кампанеллу, и закончив Беллами и Уильямом Моррисом, а получилось у него жалкое чучело, состряпанное из каких-то обносков и набитое соломой, — сказал профессор.

Фабрикант промолчал. Банкир же заметил:

— Не знаю, трудно сказать. Все ваши инсинуации он разбил в пух и прах. Взять хотя бы его откровенное признание, что Альтрурия это не что иное, как радужный мыльный пузырь, ставший однако реальностью — ведь прекрасно сказано!

— Великолепно! — вскричала миссис Мэйкли.

Сидевшие рядом адвокат и священник поднялись со своих мест и подошли к нам.

— Но почему же, господа, ни один из вас не встал и не выразил ему благодарность от лица всех собравшихся? — обратилась она к нам.

— Меня смущает, — продолжал свое банкир, — что Альтрурия получается у него совершенно неправдоподобной. Я не сомневаюсь, что он альтрурец, вот только иногда мне начинает казаться, что он человек ниоткуда, и это для меня большой удар, потому что мы точно установили местонахождение Альтрурии на карте, и у нас в газетах уже начали появляться о ней статьи.

— Вот и у меня такое же чувство, — вздохнула миссис Мэйкли, — и тем не менее, мистер Буллион, вы не считаете, что поблагодарить его следовало бы?

— Безусловно! Его лекция была чрезвычайно занимательна, и вы, наверное, заработали на нем кучу денег. С нашей стороны было оплошностью не выразить ему признательность в какой-то форме. Денег предложить ему нельзя — он должен будет оставить их здесь, когда поедет к себе в Альтрурию.

— Как это делаем мы, уходя в лучший мир, — сострил я. Банкир промолчал, и я сразу почувствовал, что замечание это в присутствии священника прозвучало несколько бестактно.

— В таком случае, — сказала миссис Мэйкли, не привыкшая задумываться над чем бы то ни было помимо цели, к которой она стремилась в данный момент, — не думаете ли вы, что нам следует хотя бы подойти и сказать ему что-нибудь от себя?

— Думаю, что да, — сказал банкир, и мы все вместе пошли туда, где стоял альтрурец. Толпа простолюдинов по-прежнему плотно обступала его. Они пожимали ему руку, о чем-то спрашивали и внимательно выслушивали ответы.