— Есть одна вещь, — продолжал он, — к которой я даже не знаю как подойти.

Тут мы снова навострили уши. Я постарался взять себя в руки и не реагировать на возможные оскорбления, хоть меня так и передернуло, когда банкир бодро выкрикнул:

— Говорите все что хотите, мистер Гомос. Я, например, охотно послушаю все, что вы имеете сказать.

Но то, что мы услышали от альтрурца, было уж совсем неожиданно.

— Я вот что хотел сказать, — начал он, — стоило нам зажить праведной — как нам кажется — жизнью, то есть перестать перечить слову божьему в своих законах и обычаях, как страх смерти, когда-то тяготевший над нами, покинул наши сердца. Она так давно уже не вызывает мистического страха, что мыслится нам чем-то вполне естественным и справедливым. Теперь, когда из наших отношений ушла неприязнь и вражда, смерть уже больше не представляется нам такой жестокой. Пусть мы не вполне понимаем, что такое смерть, но мы знаем, что сотворивший ее и всех нас посылает ее нам в знак прощения и как обещание будущего блаженства. Когда кто-то умирает, мы горюем, но не так, как люди, лишенные надежды. Мы не говорим, что умершие ушли в лучший мир, а сами тут же начинаем ханжески оплакивать их. Мы знаем, что имеем рай на земле, и не сомневаемся, что, где бы они ни находились, они всегда будут тосковать по Альтрурии. Когда мы думаем о том, сколько лет успеет пройти, прежде чем мы вновь встретимся с ними, сердца наши сжимаются от печали, но это же естественно. Однако присутствие в нашей повседневной жизни восставшего из гроба Христа утверждает нас в вере, что никто не исчезает бесследно и что мы снова увидим наших умерших. Я не могу вам этого объяснить, но не сомневаюсь, что так оно и будет.

Альтрурец сказал все это с большой торжественностью, и благоговейная тишина сошла на слушателей. Ее нарушил всхлипывающий женский голос:

— Значит, вы думаете, что если бы мы начали жить так же, то и у нас было бы такое чувство? И я бы знала, что моя девочка жива?

— Почему же нет? — спросил альтрурец.

К моему немалому удивлению, фабрикант, сидевший крайним в том же ряду, где и мы с миссис Мэйкли, профессором и банкиром, поднялся и дрожащим голосом спросил:

— А вы… у вас была когда-нибудь прямая связь с другим миром? Являлся ли вам какой-нибудь бесплотный дух засвидетельствовать существование загробной жизни?

Профессор многозначительно кивнул мне, выглядывая из-за миссис Мэйкли, а затем нахмурился и покачал головой. Я спросил миссис Мэйкли, о чем это он, и она ответила:

— Как, разве вы не знаете, что этот несчастный помешан на спиритизме? Он потерял сына в железнодорожной катастрофе и с тех пор…

Она не докончила фразы и сосредоточила все свое внимание на альтрурце, который в это время отвечал на вопрос фабриканта:

— Нам не нужны никакие свидетельства. Наша жизнь на земле вселяет в нас уверенность в существовании жизни там. Во всяком случае, никаких материализации, никаких предметных чудес нам ниспослано не было. Мы верим, что то, о чем мы молимся, сбудется, и вдобавок владеем даром предвидения, о котором я говорил.

И фабрикант спросил, совершенно так же, как перед тем безутешная мать:

— Значит, ведя такую жизнь, я смогу испытать это чувство?

И снова альтрурец ответил:

— Почему же нет?

— О, я верю, — дрожащим голосом произнесла несчастная женщина. — Я знаю, что так оно и будет.

Фабрикант горестно покачал головой, опустился на свое место и застыл, уставившись глазами в землю.

— Я понимаю, — продолжал альтрурец, — что мое заявление, будто мы создали рай на земле, должно казаться самоуверенным и хвастливым. Об этом вы молитесь ежедневно Богу, не веря, однако, в возможность того, что воля Его будет на земле, как и на небесах, — в это не могут поверить люди конкурирующего и монополистического общества, то есть те, какими были когда-то мы. Когда-то и мы считали, что молитва эта — всего лишь слова, непонятным образом приятные Всевышнему, и на приход его царствия на земле мы рассчитывали не больше, чем на получение от него хлеба насущного, — прекрасно знали, что раз мы голодны, то нужно не ворон считать, а поработать локтями. Я пользуюсь прежним жаргоном, который, признаюсь, был хоть и груб, но выразителен и хорошо отражает умонастроения того времени.

Но теперь все переменилось, и главная причина перемены заключается в отмене денег. Сперва казалось, что какие-то денежные единицы должны существовать, что без них не проживешь. Но жизнь прекрасно пошла своим чередом, когда каждый поселился в отведенном ему жилище, не лучше и не хуже всех прочих, — и когда за отработанные три часа в день он стал получать право на свою долю еды, света, отопления и одежды. Добровольный труд, которому он мог, по желанию, уделять много времени, а мог и мало, не приносил ему большего количества предметов первой необходимости, а лишь почет и признательность. Прежде мы только и слышали, что сребролюбие — это корень всех зол, но все принимали эти слова за обычное присловие, теперь же поняли их истинную насущную правду. Как только деньги были упразднены, исчезла возможность делать покупки, и даже будь у человека возможность заработать сверхурочной работой, чтобы купить себе что-то сверх установленной нормы, все равно не во власти общества было бы совершить частную сделку. Никто ничем не владел, но каждый имел право получить то, что мог использовать — дальше этого право его не шло.

После того, как право на личную собственность было отменено, огромный список преступлений против собственности сошел на нет. Вор мог украсть только у общества, но что ему было делать со своей добычей? Конечно, погромщики по-прежнему могли устроить погром, но очень немногим людям свойственна столь всеобъемлющая ненависть, и, когда стало невозможно навредить кому-то одному, разорив его, бандитские налеты прекратились.

Пришел конец бесчисленным преступлениям из-за денег, из-за благ, которые можно на эти деньги купить. Отсутствие нужды привело к тому, что мужчинам не нужно было ради пропитания торговать совестью, а женщинам — телом. Пороки вывелись вместе с преступлениями, исчезло также и большинство болезней. Люди больше не страдают от неподвижного образа жизни и обжорства, не искалечены и не истощены непосильным трудом и недоеданием. Они размещены в добротных домах, на климат им жаловаться не приходится, они соответственно одеты для работы и для часов досуга. Никаких причуд и выкрутасов в одежде с целью выделиться из толпы не допускается, чтобы сохранялась красота нашего национального костюма.

Нескончаемые деловые и общественные обязанности, вечный страх оказаться в тисках нужды, который в той или иной мере ощущали все классы, суматошная жизнь городов и безысходное одиночество ферм привели к тому, что число душевных заболеваний увеличилось у нас до таких размеров, что скоро вся земля оказалась усеянной сумасшедшими домами, и число умалишенных исчислялось сотнями тысяч. Они были повсюду, целые армии погруженных в отчаяние, страдающих людей. Теперь число их настолько уменьшилось, и они так смирны и покладисты, что безумие в числе национальных бедствий уже не назовешь.

Мы полностью исключили случайность из нашей экономики. В Альтрурии человек может по воле случая родиться высоким или маленьким, он может быть сильным или слабым, здоровым или болезненным, веселым или серьезным, счастливым или несчастным в любви, но он не может родиться богатым или бедным, работать прилежно или от работы отлынивать, жить в роскоши или убожестве. Такого рода случайности — результат человеческой глупости и пошлости — нам не грозят, однако я не сумею сказать вам, как это получилось и почему, или описать подробно, каким образом такая возможность была полностью устранена из нашей жизни. Скажу лишь, что все началось с национализации телеграфа, средств срочной доставки, железных дорог, шахт и крупных предприятий, которыми владели акционерные общества. Это сразу же нанесло смертельный удар по спекуляции ценностями, настоящими и мнимыми на фондовой бирже «меняльне», — у нас было свое название для этого рая игроков или, точнее, ада игроков — чье гибельное влияние распространялось на все отрасли предпринимательства.