Свет вокруг бутылки сгустился. Золотистое виски сияло, как золотая корона. Хозяин застонал. Снаружи на землю упала еще одна птица. Я сделала один робкий шаг к нему. Потом еще один. Из горлышка бутылки или изо рта мужчины тянуло, как я уже сказала, ядовитыми парами, чего я никак не ожидала, памятуя о теплом, даже жарком, аромате в пабе Кэнти. И еще шажок, приближаясь, против своей воли, к этой злосчастной фигуре на золоченом стуле.

Затем без всякого предупреждения в гостиной Большого Поместья грохнул топор.

Именно так это прозвучало. Все дрогнуло. В том числе – нетвердая рука хозяина, попытавшаяся поставить бокал на стол, и, кстати, очень вовремя. Содрогнулись все балки и полы этого старого здания; я ощутила эту судорогу через ступни. Я не могла дышать. Я не могла отвести виноватого и испуганного взгляда от грузного молодого человека – это от него, сообразила я, изошел звук. Огромным усилием воли он сумел отвести руку от золотистого бокала и бутылки, не сбив их со стола, хоть я была уверена, что именно это он и сделает, но не справился ни со звуком, ни с дрожью, и огромный и печальный – покраснел оттого, что у него ничего не получалось и он не мог уберечь себя, дом или меня от накапливавшейся внутри его массы. Но он, ссутулившись в своем охотничьем костюме, никогда, насколько я знала, не выбиравшийся дальше конюшни, героически напрягал свою волю, которой у него было немного, сдерживал конвульсии, сотрясавшие, как он вдруг осознал, именно его, – и потянулся безвольной белой рукой, огромной, как звериная лапа, к ближайшему сапогу, покрытому грязью веков.

Лицо его побагровело. Молодой хозяин напоминал загнанного кабана. А затем вдруг стал рыгать, пучиться и давиться, по кровельным балкам пошел треск, а Большое Поместье затряслось от ужасных звуков его рвоты. О, каким низким был этот звук, глухой и неконтролируемый, будто сжимались и раздувались меха, – такого я еще не слышала. Он что, хотел разорваться изнутри, бедняга? Я уже начала гадать, выживем ли мы с ним, если это отчаянное бурчанье не прекратится?

Но оно прекратилось. И мы остались живы.

Его лицо, все в красных пятнах, побледнело, урчанье, исходившее из нутра, почти прекратилось. Судороги стали постепенно ослабевать, становились все реже и реже, и вот уже молодой хозяин в полном изнеможении издавал лишь прерывистое бульканье, подобно мощному потоку воды, который потихоньку превращается в слабый ручеек. А затем наступила тишина. И я, успокоенная тем, что все кончилось, неслышно перевела дух, увидев, как он медленно поставил сапог на пол, не пролив из него ни капли содержимого, хотя запах, само собой, никуда не делся.

Что касается меня, я побледнела так же, как и молодой хозяин, и вдруг поняла, что надо возблагодарить высшие силы за то, что предоставили ему сапог, – в противном случае подать его, без сомнения, пришлось бы мне. И стоя здесь, в этой вонючей гостиной, я отнюдь не была уверена, что эта задача оказалась бы мне по плечу. И что – мне теперь выносить этот еще теплый загаженный сапог, как по утрам я выношу ночные горшки в количестве гораздо большем, чем требуется для малочисленных надменных обитателей Большого Поместья? Нет, я не стану! Не стану. Ни за что не притронусь к сапогу – и, даже не предложив свою скромную помощь молодому хозяину, я повернулась и на крыльях своей вновь проснувшейся гордости вылетела из залы, стараясь особо не шуметь, чтобы не потревожить его жалкого состояния.

Возможно, отвратительный сапог вынес мистер Джейке, предположив, что я не то что пренебрегла своими обязанностями, а просто не заметила такого давно не использовавшегося предмета обстановки. По крайней мере, когда я в следующий раз подала в гостиную чай, его там уже не было.

Пришла беда – отворяй ворота, сказала однажды молодая хозяйка, обладавшая манерами леди, но словарным запасом деревенского парня. Это в полной мере относилось и ко мне, по крайней мере, пока держали меня пленницей в Большом Поместье. Сразу после того, как я стала невольной свидетельницей страданий молодого хозяина, меня заперли в столовой и долго выспрашивали, как и что, – при этом у всех на глазах. Не знаю, сколько роз могло расцвести и завянуть с того дня, когда я увидела бокал в руке молодого хозяина, и до того дня, когда я должна была подавать не что иное, как воскресный обед. Знаю только одно: ничего не изменилось, то есть дети миссис Грант оставались такими же маленькими и жалкими, как и в первый раз, когда я их увидела, болезнь малышки Марты все прогрессировала, о чем я постоянно напоминала миссис Грант, а маленькие зловещие колокольчики все так же звенели. Так что, может, это случилось и на следующий день, не знаю – я была слишком занята, чтобы обращать на это внимание.

Но пришлось, когда миссис Грант объявила мне, что я должна буду делать в следующее воскресенье. Как тут не обратишь внимания! Я остановилась как вкопанная. Вытерла пот со лба. Стала отвечать. Набралась смелости и сказала, что вряд ли я смогу сделать то, о чем она просит. Слишком молода. Слишком застенчива. Слишком неуклюжа. Миссис Грант тут же ответила, что она не просит, а поручает, после чего я принялась заламывать руки, дети расплакались, а сидевший у камина мистер Джейке в своем черном костюме и белой рубашке, самодовольный хищник с жировым наростом, уставился на меня своими косыми глазами.

Как по-деловому миссис Грант сделала свое заявление! Как оно давило на меня все это время, мучительно тянувшееся с того момента, когда она объявила мне об ожидающем меня ужасе, пока не пробил мой час, хотя, как я уже сказала, все это могло произойти и за один божий день. Долгим ли, коротким ли был этот временной промежуток – не знаю, но ни разу за все это ожидание я так и не смогла освободиться от мысли о том, что меня ждет впереди. Конечно, я знала, что мистер Джейке накроет стол, разложит тяжелое столовое серебро и расставит бокалы, миссис Грант приготовит жаркое, а вся так называемая семья откроет свою личную часовню, где они могут очистить свои души и куда я, наверное, смогу украдкой заглянуть, прежде чем приступить к тяжкому испытанию: подаче воскресного обеда в Большом Поместье. Испытание это маячило передо мной, пряталось в ящиках серванта и по углам, постоянно приводило меня в дрожь, как только я начинала думать о том, что могу опозориться так, что все случайности, доныне преследовавшие меня, покажутся пустяками. Что именно я уроню? Что именно разобью? Как именно опозорюсь в их и своих собственных глазах? Чем чаше об этом возникали вопросы – и о том, как я буду выглядеть в тот день, который еще даже не наступил, – тем с большей охотой я отдавалась повседневным занятиям, не требующим от меня ни инициативы, ни расчета. Например, сбору яиц, добрый десяток которых я непременно разобью, или поспешному появлению в бальном зале, куда меня вызывали, неизвестно для чего. И ни на секунду я не могла отрешиться от мысли о неотвратимом дне, ужас перед которым был настолько силен, что моя последняя надежда найти Тедди и забрать его с собой уже иссякла или почти иссякла. То, корячась в огороде, я впадала в смятение, то чудовищная тоска наваливалась на меня, когда я изо всех сил пыталась открыть окна или отдернуть шторы, чтобы дать доступ свежему воздуху и проветрить постель, в которой спал один из них, хотя я никогда не знала, кто – молодая хозяйка, молодой хозяин, Млуд или (о, если б мне так повезло) Тедди?

Гнет, подавленность – могло ли что-то тягостнее поджидать такую молоденькую девушку, как я, да к тому же сироту? Оказывается, могло. 

Должна признаться, что поросенок, медленно вращавшийся на вертеле над углями, как говорится, от пятачка и до хвоста, – я отмечала это, несмотря на весь владевший мною ужас, – испускал такой аромат, от которого разомлела бы даже самая робкая девчонка, но не я. Ни божественный запах, ни даже божественный эликсир – ничто не могло бы унять мои страхи в тот день, не помогло даже то, что на кухне было необычайно жарко, детишки против своего обыкновения меньше мучились животиками, а мистер Джейке и миссис Грант были как никогда благодушны. К тому же поросенок на вертеле был очень крупным и напоминал ребенка, так что я просто не могла не заметить этого сходства, и при этом тут же принялась отчитывать себя за такие детские глупые мысли именно в день, как я полагала, моей неминуемой гибели.