— Паша, отгони Шельму, а то она орлана сожрет! — закричал сверху мотористу Володя.

— Это вряд ли, — сказал Паша. — Скорее, он ее, — но из лодки вылез и посадил собаку на поводок.

— Подожди, не уходи, — раздался голос с дерева. — Я веревку с мешком спущу, а ты туда птенца запихай. Надо его снова в гнездо посадить.

Паша ловко накинул на голову птенца свою куртку, схватил за ноги и крылья и затолкал орлана в спущенный мешок.

— Майна, — сказал он невидимому, скрытому лиственничной кроной Володе, отвязал Шельму и пошел к катеру. Но Шельма просидела под деревом полчаса, дожидаясь, пока Володя промерит гнездо и птенца, окольцует его, возьмет у него пробы крови и спустится вниз.

Прошла неделя. Гнезда орланов на берегу попадались часто, и все это повторялось с регулярным однообразием.

Шельма сначала терпеливо дожидалась Володю, сидя под деревом, но вскоре ей это надоело, и она стала ходить с Колей, но только до того момента, пока ему зачем-то не понадобились совершенно крошечные кулички, обитающие только на грязевой отмели. Она прошла с ним около двух километров по хлюпающей жиже, Коля застрелил своего куличка, и они возвратились назад. Хотя Шельма уже несколько отъелась на харчах путешественников, но так вымоталась, что больше на такую охоту никогда не ходила.

Катер после месяца автономного плавания вдоль совершенно безлюдных побережий Охотского моря приближался к первому лежащему на его пути поселку — временному жилищу рыбаков.

Катер причалил к этому форпосту цивилизации. Шельма впервые в своей жизни видела большие жилища, сделанные из бревен. По берегу ползла железная коробка, рыча так же, как лодка. «Урал» подъехал к самой воде, зацепил катер тросами и вытащил его на берег — за линию прилива.

Поселок, на взгляд Шельмы, мало отличался от знакомого ей стойбища. Такая же грязь и масса разбросанных бесхозных вещей. Как и в стойбище, где она родилась, здесь повсюду валялись сухие, изгрызенные собаками кетины у палатки, а также кухтыли и обрывки сетей. На самом берегу моря лежала огромная рыбья голова с длинным носом и маленькими усиками. Там, где жила Шельма, такую рыбу не ловили. Однако в поселке кроме этих привычных для Шельмы предметов повсюду были разбросаны какие-то ржавые механизмы и машины, тросы, якоря и пустые бочки.

Шельме было страшновато в этом поселке, среди огромных домов, механических коробок и незнакомых собак. Сучка жалась к резиновым сапогам Володи, который что-то рассказывал водителю «Урала». Разговор, вероятно, шел о Шельме, так как водитель с интересом посмотрел на нее и погладил лайку.

Вечером палатку не ставили. Экспедиция пошла в дом. Хотела пойти туда и Шельма. Но ко всем собакам в поселке относились одинаково, какой-то незнакомый мужик, торопясь в тепло с мелкого, холодного, сеющего приморского дождика, отпихнул сидевшую под дверью Шельму сапогом.

Лайка побрела к катеру. Она не смогла забраться внутрь — борта были очень высокими, к тому же судно сверху было прикрыто брезентом. И Шельма второй раз за это лето выкопала яму под своим плавучим домом, забралась туда и заснула.

В полночь из дома вывалилась толпа людей, среди которых Шельма узнала и своих знакомых. От всех них пахло так же, как однажды пахло от Хозяина, когда к нему в гости приезжал сосед. Тогда Хозяин особенно сильно побил ее. Шельма вспомнила об этом и поглубже забилась под лодку.

Люди шумно разделись, забрались в Охотское море и с криками стали там купаться. Легкий ветер гнал с моря слабый туман. Берег еле освещался желтым светом единственного стоящего у одного из домов фонаря. В море белели тела купальщиков. Шельма подняла голову, посмотрела на них, поежилась и плотнее свернулась калачиком.

Мы довезли собаку до самого Николаевска-на-Амуре. Что с ней случилось впоследствии, я точно не знаю. Одни рассказывали, что Шельма, не привычная к городской жизни, попала под машину. Другие утверждали, что лайку подобрала одна пожилая одинокая женщина и Шельма стала настоящей избалованной горожанкой, раскормленной, толстой сукой. Наконец, знакомый промысловик говорил, что Шельма живет именно у него и каждый сезон он с нею охотится. Охотник не мог нахвалиться лайкой, рассказывая, как собака прекрасно находит и облаивает и соболей, и белок, и сохатых, а из самой холодной воды приносит застреленных уток. У лайки были только два недостатка — она побаивалась медведей, а кроме того, настолько азартно ловила пищух, что охотник был вынужден не промышлять в тех местах, где сеноставки водились в изобилии.

РЕГАТА

Первую пока еще сухопутную ночь орнитологическая экспедиция в составе двух человек, намеревавшихся сплавляться по одному из притоков Амура, коротала на очень жестких скамейках железнодорожного вокзала города Молодежного. Рядом с нами на полу расположилось целое семейство, вернее, женская часть большого цыганского рода. Мы с завистью наблюдали, как солидные матроны положили на не очень чистый кафельный пол тюфяки, а сверху, как и заведено в добропорядочных домах, постелили простыни и одеяла. Цыганки, поголовно страдающие хронической беременностью, степенно улеглись. Стали засыпать и мы. Неожиданно спокойной ночи нам пожелала симпатичная женщина-милиционер. Она обходила дозором свои вокзальные владения, обнаружила двух сонных орнитологов и подошла к самому солидному из нас — к Коле. Солидных в нашей стране традиционно принимают за начальников (поэтому на всей территории бывшего Союза меня всегда считали «шестеркой»).

— Деньги есть? — прошептала женщина хорошо поставленным голосом суфлера, ночного грабителя или сводницы.

— Есть, — таким же тоном отвечал мой коллега, специалист по водоплавающим птицам.

— Где? — интимно поинтересовалась очаровательная сотрудница МВД.

— Здесь. — Коля коснулся бокового кармана куртки.

— Переложи во внутренний!

Коля повиновался. Она внимательно проследила за перемещением экспедиционной наличности и, поблескивая звездочками, скрылась в вокзальном полумраке. Мы поглядели вслед ладному милиционеру и, поерзав на жестких скамейках и найдя приемлемые позиции, задремали.

Проснулись мы среди ночи от негромкого пыхтения и повизгивания. Первая версия посторонних звуков сразу же отпала: все цыганки спали в буквальном смысле этого слова. Жгучие брюнетки томно ворочались под одеялами в объятиях одного лишь Морфея. Зато рядом со спящим женским батальоном возились их отпрыски — полуголые дети полка. Два черноглазых пацаненка на кафельном полу увлеченно разламывали пластмассовую куклу. Кукла была пребольшая — почти с них ростом — и совершенно голая. Цыганята успели оторвать у нее одну руку и, вереща как обезьянки, отчленяли оставшиеся конечности. Кукла смотрела на юных палачей грустными голубыми глазами святой мученицы. Коля цыкнул на цыганят, и они продолжали играть в застенок молча. Спал я плохо. Снился мне китайский сад пыток.

Ольховка, куда мы прибыли на следующий день, была наполовину заселена староверами и располагалась на берегу реки. По ней мы и хотели сплавиться до самого устья, делая остановки и изучая птиц.

Для этого путешествия мы из Москвы захватили большую надувную лодку иностранного производства с морским именем «Мистраль». Все остальное: мотор, бачок и бочку бензина — мы рассчитывали приобрести в этом поселке с древесным названием. Коля говорил, что у него там был знакомый, который с удовольствием продал бы нам мотор. Но я сомневался. И не напрасно.