В начале нашего путешествия, лишь только вода в реке начала спадать, случился лёт веснянок. Насекомые отдаленно напоминали серых удлиненных тараканов.

Веснянки не приносили нам ни вреда, ни пользы: они просто посещали палатку, используя ее как дом свиданий. Обычно по потолку неторопливо прохаживалась прибывшая первой солидная, длиннокрылая, словно одетая в вечернее платье самка, а через несколько минут в неплотно закрытую дверь палатки врывался и бежал по ее пахучему следу мелкий, верткий и суетливый самец с короткими крыльями — словно одетый в кургузый пиджачок. В углу, там, где самец настигал свою подругу, происходила короткая свалка, пугавшая пауков и комаров, а после совокупляющаяся пара неподвижно повисала где-нибудь на потолке.

Однако больше всего в палатке досаждали не насекомые, не сырость и не теснота, а ветер. Ветер в тундре не стихал никогда. Полиэтиленовая пленка, которой сверху была укрыта наша палатка, при слабом ветре приподнималась и опускалась, как бока тяжело дышащего зверя. При свежем ветре пленка звенела, как кусок жести, а при штормовом громыхала так, будто рядом кто-то палил из пистолета Макарова.

Кроме того, палатка имела еще один недостаток — в ней можно было спать только ночью, а днем — только в очень пасмурную погоду. Атак как мы вынуждены были плыть только при попутном или, в крайнем случае, при боковом ветре, то нередко случалось, что переходы мы делали ночью, а отдыхали днем.

На солнце наше жилье моментально нагревалось до состояния сауны. Снаружи нас ждали комары. Поэтому после ночного перехода мы вынуждены были все свои вещи, включая пуховки, свитера, плащи и даже спальники, набрасывать на крышу палатки, создавать таким образом тень, а потом, обильно намазавшись репеллентом[12], в жаре и комарином зуде устраивать себе недолгий дневной отдых.

Но вот все вещи разгружены и спрятаны от дождя, лодка намертво закреплена, палатка поставлена (на все это уходило около двух часов). Наступало время еды.

Вопрос с едой был для меня самым мучительным. Сколько раз в течение месяца я вспоминал первый день нашего одиночного плавания!

Вертолет, доставивший нас сюда — в верховья Фомича, скрылся за сопкой, и мы побрели к реке, по которой предстояло плыть около двухсот километров и еще столько же — по реке Попигай. Фомич от таящих снегов и дождей разлился, и мы увидели водовороты тугих мутных струй, в которых крутился различный древесный мусор и дрожащие от бешеного течения ветки полузатопленных ивовых кустов. Я представил себе, что нам предстоит плыть по этой реке около месяца на нашем резиновом изделии, и мне стало не по себе. Судя по всему, у Юры вид паводка на реке тоже не вызвал приступа оптимизма. Я вспомнил, что только работа способна если не поднять настроение, то, по крайней мере, отвлечь от грустных мыслей.

— Давай ставить лагерь, — произнес я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно бодрее. — Но сначала надо спрятать все жиры в тень. Или лучше вот туда, там снег еще не растаял. А то видишь, как припекает. — Действительно, на солнце было градусов двенадцать, и ветерок едва перебирал ветки еще не распустившихся лиственниц, но такая погода была только в день высадки, потом целую неделю гудел ураганный ветер и шел дождь, а иногда и снег.

Юра пошел к куче вещей, выгруженных нами из вертолета, — искать заветную сумку с жирами. Я остался на берегу.

— Володя! — окликнул меня Юра. — Ты выгружал жиры?

— Нет, по-моему, ты их вытаскивал.

— И я их не брал. Нет сумочки. В вертолете забыли. — И Юра посмотрел в небо, туда, где полчаса назад скрылся вертолет. Я тоже посмотрел туда, куда улетел холщовый мешочек с пятью килограммами сливочного масла, пятью килограммами настоящего украинского сала, с большой банкой великолепного домашнего смальца, хорошим куском бекона и большой упаковкой твердого жира для жарки.

— И что же у нас осталось из жиров? — в надежде на чудо спросил я Юру. Но чуда не случилось.

— А ничего, — ответил Юра.

Я посмотрел на наши осиротевшие без жиров продукты и почти сразу же почувствовал голодное подсасывание под ложечкой, которое не проходило в течение целого месяца. Запасы тушенки не были рассчитаны на каждодневное поедание этого продукта, так как мы рассчитывали половину срока питаться кашами с маслом.

Поэтому я ждал каждого четного (то есть мясного, когда мы открывали банку тушенки) дня нашего путешествия с плохо скрываемым нетерпением, и особенно того момента, когда совершенно постную кашу или макароны торжественно облагораживали тушеной говядиной, поверх которой вместе с одиночным лавровым листом находился белый, с легкой желтизной слой жира.

Я пытался компенсировать недостаток жиров сухим молоком, которое сверх всякой меры сыпал по нечетным дням в каши, но это не приносило должного результата. Ведь даже в мясные дни голодные позывы чувствовались через час после еды, и, возвращаясь с маршрута к лагерю, я последний километр буквально бежал, стараясь побыстрее развести костер и чем-нибудь загрузить желудок (чаще всего порцией постной каши или куском вареной рыбы, которые, увы, давали ощущение сытости только на час). Из-за отсутствия «топлива» приходилось несколько раз и во время лодочного перехода останавливаться, разводить костер и перекусывать все той же кашей или вареной рыбой.

Мы с Юрой уже через несколько дней интенсивной гребли и многокилометровых маршрутов по тундре при полностью обезжиренной диете стали стремительно терять в весе. Очень плотный Юра, который, как оказалось, и поехал в эту экспедицию в надежде сбросить лишние килограммы, каждое утро, одеваясь, выражал бурную радость.

— Я худею! — восклицал он. — В Москве я застегивался на десятую дырочку! — И он показывал мне широкий офицерский ремень. — А сейчас уже на седьмую, а если выдохну — то и на шестую! У меня и талия появилась! Честное слово!

Я тоже худел. Но так как талия у меня была всегда, то к концу нашей экспедиции, несмотря на то что я всячески налегал на каши, у меня вместо живота образовалась огромная яма, на дне которой при известной ловкости удавалось прощупывать позвоночник.

К сожалению, у нас не было замечательных шведских печек, на которых можно было готовить прямо в палатке. Однако, на наше счастье, с дровами проблем не было — на берегу всегда можно было найти плавник. Лишь однажды у нас возникли сложности с костром. Почти сутки шел проливной дождь при очень сильном ветре. Мы отсиживались в палатке. Плотный Юра, как всегда, легко переносил голод, а вот я не выдержал и, запаковавшись в плащ, вылез из палатки наружу — разводить костер. И хотя мы загодя набрали много дров, они были насквозь мокрые. Сухой спирт никак не удавалось зажечь даже с подветренной стороны палатки. Мне пришлось дважды, нарушая покой спящего Юры, залезать внутрь, разжигать белую таблетку в своей кружке (один раз ветер загасил ее) и только потом с большим трудом зажечь мелкие щепочки. Зато потом у меня получился настоящий шедевр: бревна, раздуваемые ураганным ветром, горели так жарко, что их не мог залить вовсю хлещущий дождь, а под костром плескалась лужа, так как в тундре сухого места в тот день не было вообще.

Нашим основным средством передвижения была десантная или спасательная надувная лодка ЛАС-3. В ней при полной загрузке практически не оставалось места для нас — ведь в лодке лежали два рюкзака, ящик с продуктами, ружье, патроны, посуда, сети, инструменты и другое совершенно необходимое барахло.

Я сидел на переднем «капитанском» сиденье — на деревянном ящике, на который для большей комфортности (а проще — для того, чтобы не отсиживать зад) я стелил в зависимости от погоды плащ, пуховку или свитер. Прямо передо мной в полиэтиленовом пакете лежали компас и карты, бинокль, а на борту привязанное к лодке ружье. Сидевший сзади Юра жил более комфортно — он размещался на одном рюкзаке и спиной упирался во второй.