Неясные фигуры, появляющиеся из пустоты, рыла, хари, очередная волна боли. Иногда удавалось заснуть, но, право, лучше бы я этого не делал. Во сне возвращался огонь, и я задыхался в нем, и так бесконечно. Жарко. Нечего пить. До душевой мне уже никак не добраться. Нога раздулась, она теперь больше меня и пульсирует изнутри, а в голове у меня лифт… все быстрее и быстрее.

Огромная пустыня, сколько хватает глаз, песок, камни, пыль, и ни капли воды. Небо здесь серое. И я иду по этой пустыне к горизонту, по еле заметной тропинке среди огромных валунов. Круглые, облизанные ветром до блеска, они красноватого цвета, и все здесь такое же – красная земля, рыжее солнце. Непроницаемое небо, серое, серое, а по нему несутся комки разорвавшегося солнца.

Бедная моя голова, заполнившая теперь полмира. До чего же это тяжело, когда твоя голова заполняет полмира. Песчинки стирают меня в порошок, и вот-вот совсем сотрут, и только ветер останется здесь, в выжженной земле. Ветер почему-то ледяной, он пробирает до костей, он сбивает с ног и швыряет в хоровод песчинок. Я ведь просто хотел уйти. Я хотел сам по себе. Вот так. Надо вырваться, нельзя спать, надо придумать хоть что-то, ну, хотя бы считать до ста. Я не должен спать. Во сне-то он меня и схватит. Песок. Песок теперь у меня в голове… Песчинки.

Бух-бух-бухбухбухбух – это мое сердце. Оно теперь бьется вхолостую, да и что толку в сердце, похороненном в выжженных песках.

Дышать. Я должен не забывать дышать, но до чего это все же тяжело. Если я сейчас вытяну руку, она пройдет сквозь стену, ведь в моем мире все стены – как паутина. Вот сейчас я вытяну руку, и произойдет что-то очень, очень важное, я же знаю, я почти на пороге этого…

Не вытяну я руки. Все силы уходят на то, чтобы дышать, но воздух горячий. У меня, наверное, сварились легкие. Бедные, бедные мои легкие. Бедное мое тело, отданное на поругание раскаленной вечности. Бедный мой разум, который все никак не помутится.

Я не могу больше. Правда, не могу. И потолок прямо в глаза.

Меня нет. Совсем нет. Нет больше ничего – головы, рук, ног… Нет боли, только горячая темнота. Так ведь и должно было быть, верно? Ничего больше нет – только Дом и я – бестелесный, но мне от этого не легче. Неужели мне теперь придется бродить по его коридорам без тела, скитаясь от тени к тени, сгорая от жаркой темноты, но теперь уже вечно? Видно, придется. Проиграл я. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Проиграл. Есть такой стишок:

Some are born to sweet delight Some are born to the endless night End of the night

Бесконечная ночь. Тот, кто написал его, был здесь до меня. Он знает. Я знаю. Я видел его следы, это точно. Кстати, я ведь так и не узнал, есть ли у меня душа. Может быть, Дом забрал ее, так же, как и память? И если у меня нет души, то что же тогда бродит в бесконечной ночи, и почему мне так тяжко? А может быть, у меня две, или даже три души, одну Дом забрал, ту, что раньше была главной, а остальные все никак не могут решить, что делать дальше. Ну, даже если так, то теперь у них предостаточно времени – целая горячая вечность… Скучное место эта ваша вечность, особенно если попадаешь туда с бухты-барахты.

Дом, а ведь там все-таки был выход.

Убили меня. А за что – не знаю.

Темнота. Горячая темнота. Теперь, кажется, навсегда.

Перед глазами – только темнота. На много сотен лет. И ничего больше. Как же я хочу сойти с ума.

Потом в ней появился мутный желтый свет, будто по луже разлитый. Наверное, спустя несколько веков.

Горячая темнота отступила, вместо нее пришла непроглядная серая муть, но в ней все же что-то было – я сам. Я снова ощущал свое тело, более того, оно болело, но как-то по-новому. Кажется, со мной что-то происходило.

Сероватый свет лампы, чьи-то торопливые пальцы, разжимающие мне челюсти…

грязное эмалированное ведро, остро пахнущая жидкость…

кто-то, закутанный в зеленую робу, густо испятнанную бурым…

кухонный нож, кривой и ржавый, и им этот кто-то упрямо тычет меня в живот…

его неясное, но все какое-то гнойное лицо, склонившееся прямо ко мне, зловонное дыхание…

«уже задышал…еще раствора… парамедиально, козел, парамедиально… тут пунктируй…гипоосмолярный давай… фибрилляция…»

кто-то копошится у меня внутри, а я лежу, беспомощный и раскрытый, словно чемодан…

какая вонь, подвальный воздух, никак не иначе…

грязь…

«реберные кусачки подай…»

треск кожи и смачный капустный хруст…

«по средней линии… веди по средней линии… поддень, поддень, ну че, лей сюда… ишь, пошло…ща задергается… вот тут подержи… ну, все, поехали…»

Я в своей комнате. Просто лежу на кровати, усталый, разбитый, в куче лохмотьев. Просто лежу. А вот сейчас слезу и пойду. Я подковылял к стене. Провел рукой по лицу – не больно. Кожа как кожа. Многодневная щетина. Посмотрел на руки. Ничего. Совсем ничего. Неужели не было подвала, взрыва, забытья? И если не было, то почему на полу возле кровати валяются обугленные лохмотья моей старой куртки? И откуда этот свежий шрам через грудь и живот?

Кто же из нас победил?

Ежедневный обход шестнадцатого этажа. Вечереет. Из комнаты в комнату и дальше по коридору. Одинаковые двери буровато-зеленого цвета, торчащие из стен провода, мокнущая штукатурка напротив душевой. Все знакомо до боли. И пусть эти комнаты каждый день меняются местами, а коридор время от времени изгибается по-новому, все остается прежним. Я наверняка знаю, что за комнатой с выбитым окном и щитом ГТО в углу будет туалет, а маленькая кладовка с надписью «Чурка – лох» на стене будет где-то возле актового зала. Пожалуй, только актовый зал остается на месте. Наверное, он слишком велик и неповоротлив, чтобы его двигать. Я разбил на дрова уже восемь рядов кресел, осталось еще пять и маленький помост вроде сцены. Потом топливо придется таскать с нижних этажей, как раньше.

Вечный сквозняк ползет по спине и шевелит волосы. Они у меня снова отросли до плеч. Сквозняк особенно ясно дает понять, сколько дыр в моей куртке. Ее я нашел на умывальнике в душевой уже достаточно давно. Страшно ободранная джинсовая куртка, но все же лучшая замена сгоревшей кожаной, потому что Дом издевался и подсовывал только сарафаны для семипудовых купчих или пропитанные нефтью ватники. Еще были кучи хлама, источник радости, но последнее время в них попадались только ползунки и мыльницы, притом каких-то диких цветов. А еще неожиданно началась зима, я простудился и без куртки мерз ужасно, ходил, закутавшись в одеяло, а это неудобно.

Голубенькие стены, облупившаяся краска, из стен местами торчат гвозди, кое-где заметны светлые прямоугольники – наверное, здесь висели щиты ГТО или еще какого-нибудь ТО. Разломанный ящик ПК-26, в котором я нашел кучу окурков. Флуоресцентка, третья от угла, против всех законов заливается малиновым светом. Дыра в рыжем линолеуме с обожженными краями, в нее виден бетонный пол, здесь почему-то особенно холодный. А вот здесь течет крыша. Потолок желтый, и когда идет дождь, на полу собирается огромная лужа. Сидя у этой лужи, я вязал веревочную лестницу, чтобы потом выбраться из окна шестого этажа на Стену. Был такой сумасшедший план с раскачиванием на тарзанке. Закончилось это совсем не так, как я предполагал. У меня, кажется, насовсем отбило охоту куда-то прыгать.

А вот здесь я выцарапывал гвоздем на известке палочки, считая дни. Не помню, отчего я начал их считать. Я сделал 58 отметок, а после заболел на два дня, не выходил из комнаты, а когда вернулся, отметин было 8, а еще через три дня – 281. Сейчас на стенке было три аккуратные черточки. Удивительно. У меня есть прошлое, правда, в нем нет дат. У меня прошлое без времени.

А вот сейчас коридор делает поворот, и дальше, до самого актового зала – пустые комнаты безо всякой мебели, если только железных уродов и колченогих калек можно назвать мебелью. Стены некоторых из этих комнат выложены кафелем, а окна замазаны белой краской. От нечего делать я стал заходить в каждую из них. Не то чтобы я хотел что-нибудь найти, а просто нужно было убить время. Потому что спать не хотелось. Да, здесь, как и везде, ничего не переменилось. Только, похоже, по углам прибавилось пустых бутылок.