— Клянусь памятью матери, правда! — ответила она со слезами на глазах и, уткнувшись в подушку, зарыдала.

Ее слезы тронули Арзакана. Он присел на кровать, погладил девушку по голове, потом повернул ее лицо к свету и заглянул в глаза, словно хотел убедиться в ее правдивости.

На мгновение он поверил ей. Но как только его взгляд скользнул по ее груди, с которой упало одеяло, его вновь обожгло пламя ревности.

Может быть, Тараш, провожая Дзабули, свернул с ней в чащу и целовал эту грудь? И ему вспомнилось, как в детстве Тараш звал ее Диа и оба они целовали ее.

Возбужденный этой мыслью, он кинулся к Дзабули, отбросил одеяло и стал целовать грудь девушки. Осыпая ее поцелуями, он без всякого стыда повторял все одно и то же о маленьком Арзакане, целовавшем ее в детстве, умолял, заклинал памятью матери признаться, целовал ли ее Тараш? Обещал забыть об этом, лишь бы она сказала ему всю правду.

Дзабули клялась, что с тех пор как они в детстве расстались с Тарашем, он не прикасался к ней; что встретились с ним впервые лишь сегодня и что Тараш, после того как принял участие в исинди, больше с ней не виделся.

Но Арзакан все не мог успокоиться.

Дзабули, заклиная его матерью, упрашивала уйти: дети могут проснуться, услышат соседи, позор на всю жизнь!

Арзакан бормотал что-то несуразное, укорял ее, грозил убить за измену и в то же время, как в беспамятстве, целовал грудь, губы и руки девушки, умоляя сказать ему правду.

Пытаясь сопротивляться, Дзабули задела локтем подсвечник. Свеча упала и потухла. От ласк юноши у Дзабули закружилась голова.

Арзакан крепко обнял ее трепещущее, взволнованное тело и прижал к себе.

— Тамар! — вдруг слетело у него с уст.

Как ужаленная, вскочила Дзабули и, завернувшись в одеяло, отбежала в угол, где стояла тахта со спящими детьми.

Арзакан встал и, пошатываясь, вышел в темный, сырой переулок…

В переулке стояла сонная тишина.

Как огромный шлем, усыпанный бирюзой, сияло небо над маленьким городом.

Со всех сторон доносилось пение «Кейсрули». Можно было подумать, что в город вступила иноземная конница и поет незнакомую, никогда не слышанную здесь песню.

Песня наполняла окрестности.

Проехал отряд конников.

Арзакан вгляделся. У одного из всадников через плечо перекинут знакомый башлык. Арзакан узнал Тараша Эмхвари. Тот проехал, не заметив его.

Арзакан вздрогнул: «Значит, Дзабули говорила правду».

Всадники возвращались с Ингура. Ноги лошадей еще не успели обсохнуть, с брюха капала вода. Конечно, Тараш не провожал Дзабули, и значит все предположения Арзакана вздорны.

У него отлегло от сердца, ему стало жаль Дзабули, которую он незаслуженно обидел.

Тараш Эмхвари сидел в седле, совершенно обессиленный от усталости. Глаза его были полузакрыты. В предрассветном слабом свете луны он уже не различал ничего, кроме ехавших рядом с ним усталых всадников, И мерещилось ему, будто он едет в отряде древних колхидских стрелков, некогда разбивших иранцев у крепости Пэтра.

СКАЧКИ

Предложение Гванджа Апакидзе — назначить пробег на традиционную абхазскую дистанцию в двадцать километров — вызвало в жюри и между заядлыми лошадниками долгие и страстные споры. Кое-кто требовал английского дерби — беговой дорожки в две тысячи четыреста метров.

Может быть, многие читатели не знают, что на абхазских скачках роль жокея гораздо более пассивная, чем на английских.

Абхазцы на хорошего коня сажают мальчугана. Владелец коня скачет на другой лошади. Заметив, что конь от утомления или неумелости седока начинает отставать, он нагоняет его, выхватывает у наездника поводья, перекидывает их через голову и гиканьем, пальбой и свистом плети горячит коня и гонит его к финишу.

Не только приверженность старине руководила Гванджем Апакидзе. С тех пор, как старик увидел Арабиа, он жил точно одержимый. А еще сильнее, чем ему, хотелось заполучить жеребца Арлану, будущему зятю Апакидзе.

Отсюда понятно, почему Гвандж добивался поражения Арзакана на скачках.

Кто будет скакать на Гунтере, этого не знал никто, но в данном случае всадник не имел значения. На Гунтера можно посадить любого наездника. Сам же Гвандж Апакидзе, старый мастер верховой езды, поскачет на Зарифе — кобыле, известной во всей Абхазии, не раз обгонявшей лошадей Шервашидзе, Эмхвари, Маршаниа.

Накануне больших скачек Гвандж изложил Арлану продуманный план на случай, если бы Арлану удалось вместо английских отстоять мегрело-абхазские скачки. В этом случае Арзакан, конечно, не сядет на Арабиа. Он должен будет выбрать другую лошадь, а Гвандж постарается посадить на Арабиа гвасалиевского парнишку, служившего раньше у его брата. Гванджу стоит моргнуть Гвасалиа, и тот отстанет, и Арабиа потеряет первенство.

Арзакан — человек азартный, он охладеет к жеребцу и, может быть, даже продаст его.

Гвандж не мог простить себе, что в порыве восхищения прожужжал уши Арзакану о достоинствах его коня. Лишь вернувшись домой, сообразил, что, быть может, сумеет купить Арабиа.

Говоря по совести, на эту мысль его навел Аренба Арлан.

Арлан работал в Сванетии, где пользоваться автомобилем невозможно. Поэтому он собирался купить для себя породистого коня.

Дни скачек совпали с отпуском Арлана.

В бывшем дворце Дадиани, в кабинете секретаря Зугдидского райкома, шло совещание.

Решался вопрос: какие устроить скачки — мегрело-абхазские или английские?

Секретарь райкома вначале не вмешивался в это дело, не считая его значительным. Он предоставил его решение знатокам-лошадникам и секретарям ближайших районов. Но получилось что-то странное: два секретаря были за мегрело-абхазские скачки, двое других отстаивали английские. К первым присоединился местный старшина скачек, ко вторым — представитель тбилисцев Брегадзе.

Отец и сын тоже разошлись во мнениях. Арзакан был за английские скачки, Кац Звамбая — за мегрело-абхазские.

Шардин Алшибая не примыкал ни к тем, ни к другим. Он крепко держался правила: не идти против течения, быть всегда на стороне победителя. Если же трудно определить заранее, кто победит, то лучше выждать, пока выяснится, кто сильнее, храня до этой минуты благоразумное молчание. И Шардин молчал.

Наконец секретарь Зугдидского райкома Шаматава и Брегадзе разрубили запутанный узел.

Шаматава разъяснил свою мысль:

— Мы устраиваем скачки не для забавы, как это делали дворяне. Мы хотим поднять наше коневодство, повысить культуру ухода за лошадью. Скачки должны наглядно показать населению, что прадедовская школа устарела, пора переходить на современные методы, улучшать породу, установить в конном хозяйстве научно обоснованный режим.

Брегадзе категорически заявил:

— Старые мегрело-абхазские скачки являются пережитком прошлого. Заставить лошадь скакать без передышки двадцать километров — это просто преступление. Если будут устроены скачки по старинке, я не выпущу ни одной чистокровки, ни одной полукровки! Таковы, кроме того, и директивы из Тбилиси.

Тогда взял слово Шардин Алшибая.

Он повел речь очень осторожно. Соглашался с секретарем райкома, что старое наездничество умерло, что все хозяйство переводится на новые рельсы. Не желая обижать ни абхазцев, ни тбилисцев, предложил: устроить английские скачки, то есть установить дистанцию пробега в три тысячи метров, и вместе с тем, чтобы уважить съехавшихся на скачки абхазцев и мегрелов, позволить им провести состязания согласно их традициям.

Совещание затянулось. Чтобы не задержать начало скачек, сторонники английской системы, махнув рукой, отказались от споров. Одержали верх сторонники комбинированных англо-абхазских скачек. Брегадзе был недоволен таким половинчатым решением, но предпочел промолчать.

Когда старшины скачек вышли из дворца, все уже было готово. Шардин Алшибая, заранее выведав точку зрения секретаря райкома, распорядился еще до окончания совещания отмерить на чинаровой аллее три тысячи метров и обнести дистанцию веревкой.