Дзабули сидит, уставившись глазами на разгорающиеся языки огня. Жалобно пищат сырые головешки вяза, пена выступает на горящем дереве, точно плачет оно слезами. Подперев голову, Дзабули смотрит на огонь. И не знает сама, отчего плачет: от дыма или от тоски… Пищат сырые дрова, как душа грешника, попавшая в геенну огненную.

Дружно кричат петухи, того и гляди обратят ночь в бегство.

Дрема одолевает Дзабули. У самых ресниц трепещут нежные крылья сна. Вот загалдели соседские собаки; овчарки Хатуны ввязались в общий гвалт, и поднялся такой шум, лай и визг, как в ту роковую ночь, когда Тарба напали на дом Звамбая. Дзабули смотрит на пылающее пламя, и явственно встают перед ней зловещие фигуры двух братьев Тарба, кривой нос Джамлета и черная папаха того, который вязал ей руки, — черная как рок.

Потом в ее воображении мелькает дорогое лицо Арзакана.

Вот вбегает Тараш Эмхвари, кидается на врагов, и видит Дзабули рассеченную грудь Джамлета Тарба и окровавленные внутренности его брата, которому Кац вспорол живот.

Потом что-то черное и странное заволокло глаза Дзабули. Обессиленная, она поникла головой и погрузилась в сон…

Снится ей, что Арзакан одолел всех своих врагов, вернулся домой. Он вооружен с головы до ног, на его поясе висит змееобразный кинжал, на голове — черная папаха Тарба, такая мохнатая, что пряди ее ниспадают ему па грудь. Страшно лицо Арзакана; огромные, как кабаньи клыки, зубы торчат у него изо рта. Он сверкает глазами, налитыми кровью.

«Разве были у Арзакана такие длинные волосы или кабаньи клыки?» — мучается во сне Дзабули и плачет…

Арзакан внес вязанку дров, бросил около очага. И видит Дзабули — не дрова это вовсе, а двадцать высохших рук, отрубленных у Тарба.

Одну за другой берет Арзакан эти черные руки и подбрасывает их в огонь. «Так лучше разгорится, — говорит он, — просо для просушки требует много дыму».

Потом Арзакан приблизился к Дзабули, поцелонал ее в губы крепко, крепко, как в тот раз, в Зугдиди. Железными руками обнял ее стан, и Дзабули, одурманенная запахом табака и мужского тела, отдалась блаженству.

Старая дворняжка Мура, заприметившая, как Куджи Гвахария уносит в кукурузник дрова, присела неподалеку и скулит; печально воет старая собака, нет у неё уже сил кинуться на чужого человека, вцепиться в него.

Вой Муры разбудил Дзабули. Видит — Куджи целует ее, Куджи обнимает ее.

— Что ты делаешь! — вскричала Дзабули и отбросила от себя обезумевшего от страсти парня.

Тот оробел, смутился. Но вдруг расширились его зрачки, и, — прощай кроткий взгляд и смирение Куджи!» Распалился Куджи.

— Пойми, я сгораю! — бормочет он.

Схватив обнаженные руки Дзабули, он привлек к себе трепетавшую девушку и стиснул с такой силой, что У нее захватило дыхание. Тогда, вырвав свою правую руку, она, вне себя от ярости, ударила его с размаху по лицу.

Башлык слетел с Куджи. С непокрытой головой он бросился в орешник и исчез во мраке.

ЧЕРНЫЕ ГОЛУБИ

Осень в этом году была такая печальная, какой Тамар не видела за всю свою жизнь.

Медленно тянулись и угасали дни в шервашидзевской усадьбе. По ночам Тамар долго не засыпала. Даже самый легкий шорох, доносившийся из посеребренного инеем сада, тревожил ее слух.

Вот упал на землю орех, сорвалось яблоко возле самого окна, вот прошуршал в сухих листьях еж.

Потом природа затаивала дыханье, и чутко дремавшей Тамар было слышно, как оголенные ветки яблонь роняют последние листья.

Рано утром Тамар раскрыла окно, окинула взглядом опустошенный, как ее сердце, сад. Грустно шептались увядшие листья под легким ветерком; акации стряхивали с себя блестки золотых одежд.

Непроизвольно, словно лунатик, сошла Тамар по лестнице. Лукайя и Даша сидели под сливой, держа над огнем освежеванного поросенка.

Тамар вспомнила, что Херипс ждет сегодня гостей.

После того как Тараш пропал без вести, Тамар избегала посторонних. Уже месяц как она старалась не показываться в городе, издали обходила знакомых.

Особенно боялась она любопытных женских глаз, от которых не укрылись бы ни желтоватые пятна на ее лице, ни располневшая фигура.

Для Тамар не было тайной, что с легкой руки Шардина Алшибая по городу ходят сплетни об ее отношениях с Эмхвари.

В глубине души она испытывала странное удовлетворение от того, что ее имя связывают с именем Тараша. Она готова была броситься в огонь ради своего возлюбленного, лишь бы услышать от кого-нибудь, что ее Мисоуст жив. Услышать бы это, а там… — пусть хоть смерть! Никто ей не по сердцу, нет никого, кому она могла бы поверить свою женскую тайну.

Раньше, когда Тамар еще не избегала встреч со знакомыми, ей удавалось поймать хоть сплетни: одни говорили, что Тараша Эмхвари убили Тарба, другие обвиняли в его смерти Арзакана.

А то встретится ей какая-нибудь кумушка и вдруг брякнет:

— Мой брат видел Тараша Эмхвари в Тбилиси. Он шел по проспекту Руставели с очень красивой девушкой.

Теперь она и этого не слышит, точно погрузилась в полный мрак. Пусть говорят что угодно, лишь бы почаще упоминали при ней Тараша. Что ж, пускай ухаживает за другими женщинами ее Мисоуст, был бы только жив!

Теперь, оказавшись совсем одинокой, Тамар не решается поделиться своим горем даже с Каролиной.

Кому открыться? Кто придет, чтобы сказать ей всю правду?

У орехового дерева ее нагнал Лукайя.

— Сегодня к обеду будут гости. Куда же ты уходишь? — пристает Лукайя и цепляется за ее рукав.

Тамар вздрогнула.

— Приду, сейчас приду. Вот куплю газеты для отца и тотчас вернусь.

Вышла за ворота. Вспомнилось, как однажды на этом месте поссорились с Тарашем и как потемнело от огорчения его лицо, как покорно он пошел по ясеневой аллее и как вернулся к ней, обрадованный, когда она окликнула его: «Мисоуст!»…

На шоссе пусто. Лишь лягушки прыгают в канавах. В кузницах подмастерья с засученными рукавами раздувают горны. При виде Тамар один из них вытянул шею и проводил ее наглым взглядом.

Вот и зугдидская платановая аллея. Тихо, едва заметно покачиваются верхушки деревьев. Меланхолически улыбаются солнцу высохшие листья; то один, то другой с грустным шелестом падает на землю. И слышится Тамар в этом звуке безутешный осенний реквием.

Вот и любимый платан Мисоуста. Здесь часто сиживал он, здесь читал он «Федра» Тамар и Каролине.

Показалось ей, будто этот платан — частица души Мисоуста. Присела на скамейку — на его скамейку. Погладила ствол дерева. Как тоскливо старому платану! Он стоит неподвижно, вытянувшись к солнцу, словно все еще ждет от него тепла, скупого тепла поздней осени.

Тихо журчит ручеек вдоль аллеи и уносится, исчезает как сон.

Тамар идет дальше. Вот знакомые магазины, вот зеленое здание почты, аптека, снова шоссе, и все кажется Тамар, что рядом с ней идет Мисоуст. Как знакомы ей эти ивы и молодые саженцы по обеим сторонам дороги. Только упали с них зеленые одежды, и стоят ивы, опустив ветки, с поникшими верхушками…

Отцвели пестревшие на лугу золотые лютики. Ясени и дубы стоят неподвижно, и гниет их увядший лист.

В этом перелеске в тот день прыгали удоды, и из тех ветвей выпорхнули голуби, Парами летали они, вспугнутые голосом Мисоуста…

Вот и пень, на который ее усадил Мисоуст, обернул ей косы вокруг головы и жадно целовал.

Болью сжимается сердце Тамар при мысли, что она тогда отказала ему в его маленькой просьбе…

Сейчас она готова нести ради него самый тяжкий реет, только бы еще раз увидеть живого Мисоуста. Здесь, в этом перелеске, на этом вот месте он поведал ей горестную историю своей молодости.

Совершенно одинокий, без друзей, без пристанища был Мисоуст. По всему было видно: недолго ему бродить в этом мире.

Тамар идет по аробной колее. Безмолвно застыли деревья. Лес во власти осеннего томленья. Стоят молчаливые дубы, устремив кверху голые ветки, и просят у неба новой весны, нового цветенья.