– Ты просто в Михайловском, в своем затворничестве, отвык от женской красоты. Лицо ее простовато, особенно губы…

Пушкин ничего не ответил, только мысленно улыбнулся: ему нравилось, что жена ревнует его даже к прошлому.

Ревновала она его и к балерине Истоминой Евдокии Ильиничне, которая танцевала партию черкешенки в «Кавказской пленнице».

– Я знаю, что когда-то ты волочился за нею, – говорила Наталья Николаевна, сердито грозя пальчиком.

Ревновала к Воронцовой, которую второй раз в жизни увидела она, уже будучи замужем за Ланским. Та вначале и не поняла, что за красавица перед ней, и только потом ей сказали, что это бывшая жена Пушкина. Воронцова и в молодые-то годы была хороша не красотой, а обаянием молодости, которое горело жгучим огнем в глазах, заливало румянцем щеки, зажигало пламенным темпераментом. А теперь все ушло. Перед Натальей Николаевной сидела длинноносая, некрасивая, стареющая женщина, годы стерли привлекательность лица, унесли изящество движений и фигуры.

Она ревновала Пушкина даже к Прасковье Александровне Осиповой – помещице Тригорского, маленькой, расплывшейся пожилой женщине, верному другу поэта и его дальней родственнице: ее сестра Вындомская была замужем за двоюродным братом матери Пушкина – Ганнибалом.

Ревновала к ее дочери – Вревской Евпраксии Николаевне, которая, как говорили потом Наталье Николаевне, знала о дуэли Пушкина еще накануне. Ей поэт посвящал стихи: «Если жизнь тебя обманет», «Вот, Зина, вам совет: играйте». В 1835 году она приезжала в Петербург, останавливалась у родителей Пушкина. Наталья Николаевна видела ее и так же, как после встречи с Керн, успокоилась: круглолицая мещаночка – определила она ее для себя и простила мужу то, что в те давние времена у Пушкина на заре его молодости была нежная дружба с этой женщиной, и чувство это он пронес через всю жизнь.

Она ревновала Пушкина и к старшей сестре Евпраксии Николаевны – Анне Николаевне Вульф. Ей тоже осталась память от великого поэта: «Я был свидетелем златой твоей весны», «Хотя стишки на именины», «Увы, напрасно деве гордой».

Наталья Николаевна, несмотря ни на что, не могла не уважать Анну Николаевну за то, что со времен Михайловской ссылки Пушкина и до смерти своей (умерла в 1857 году) она любила поэта самоотверженно, не напоминая о себе, и даже не вышла замуж. Знала она и то, что Пушкин всегда был к ней равнодушен.

Часто было не по себе Наталье Николаевне из-за дружбы Пушкина с Верой Федоровной Вяземской, которую, в общем-то, она любила.

С болью вспоминала Наталья Николаевна дочь президента Академии художеств Анну Алексеевну Оленину, которой Пушкин посвятил не одно стихотворение. Пушкин сватался к ней, но почему-то женитьба расстроилась. Он и сам не мог объяснить, почему. «Верно, не очень любил ее», – задумчиво говорил он, вспоминая прошлое.

Но особенно Наталья Николаевна ревновала Пушкина к Марии Николаевне Раевской – жене декабриста Волконского. И хотя та была невозвратно далеко от Пушкина, там, где «во глубине сибирских руд» вместе со всеми декабристами отбывал наказание ее муж, Наталья Николаевна, особенно теперь, уже в том возрасте, когда приходит жизненная мудрость, понимала, что Мария Волконская душевно Пушкину была ближе и дороже других женщин, с которыми сводила его судьба до женитьбы.

Она знала, что Пушкин преклонялся перед Марией Волконской. И она осталась с ним навсегда в его стихах «Редеет облаков летучая гряда», «Таврида», «Буря» («Ты видел деву на скале…»), «Не пой, красавица, при мне», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…». И в посвящении «Полтавы», а также в первой главе «Евгения Онегина».

В сердце поэта, всецело отданном своей мадонне – она чувствовала, – все же остался маленький уголок для русской женщины, совершившей великий подвиг. Даже последняя квартира на Мойке, где жили Пушкины, была связана с Марией Николаевной. Там раньше жил Волконский и проездом останавливалась Мария Николаевна. И часто горькие раздумья охватывали Наталью Николаевну. Но, ревнуя Пушкина к прошлому, Наталья Николаевна сердцем чувствовала, что она была его единственной настоящей любовью, об этом говорило все, начиная с его «Мадоны»:

«Мир Пушкина, которым он жил, – думает Наталья Николаевна, – был необычайно сложным. Мир его творчества – не доступный никому, кроме него, – огромный и прекрасный. Я – его мадонна – несла в себе для него тоже целый мир. Мир семьи. Мир его друзей. И даже сложнейший мир его суеверий».

Друг Александра Сергеевича Даль писал в своих воспоминаниях:

Однажды, еще в юные годы, в присутствии друзей вдохновенная гадалка выбрала Пушкина для своих предсказаний. Он вначале отказывался, потому что в этот день проиграл в карты последние деньги и заплатить за гадание ему было нечем. Но гадалку это не убедило.

– Призайми у товарищей, – сказала она, – деньги ты вот-вот получишь. И неожиданно. А еще получишь ты такое же неожиданное предложение на новую службу…

Она гадала на картах, а потом долго разглядывала его руку с совершенно необычными линиями, покачивала головой, недоуменно пожимая плечами, думала о чем-то, а потом сказала:

– Ты прославишься на все отечество. Будешь любим народом даже после смерти. – Затем, помолчав, снова вглядываясь в линии руки Пушкина, продолжала: – Два раза ожидает тебя вынужденное одиночество, вроде бы как заключение, но не тюрьма. А жить будешь долго, если на тридцать седьмом году не погибнешь от белой лошади или от руки белого человека. Их особенно должно тебе опасаться.

Первое предсказание сбылось в тот же вечер. Пушкин возвратился домой, и на столе лежало письмо лицейского товарища Корсакова, который писал, что выслал ему свой давний карточный долг, о котором Пушкин забыл.

Через несколько дней в театре Алексей Федорович Орлов предложил ему службу в конной гвардии. Служба эта не состоялась. Вскоре ссылка на юг, позднее в Михайловское. Словом, сбывалось все, что предсказывала гадалка; Пушкин, и прежде-то суеверный,. стал присматриваться к каждой примете.

В декабре 1825 года он, ссыльный, решил тайно уехать из Михайловского, навестить своих друзей – будущих декабристов. Кучер закладывает повозку. Пушкин едет в Тригорское проститься с Осиповым. День ясный. Ослепительный снег лежит на просторах равнин. Дорогу перебегает заяц. На обратном пути – снова заяц. А в воротах своей усадьбы – это тоже издавна считалось дурным предзнаменованием – он встречает священника, заметающего снег своей длинной черной рясой. Плохие приметы беспокоят Пушкина, но еще не колеблют его намерения ехать в Петербург. Как вдруг кучер заболевает горячкой. Поездку приходится отложить…

Если бы ничего не помешало, то, естественно, 14 декабря (по старому стилю) Пушкин был бы вместе с друзьями на Сенатской площади, о чем он прямо, как всегда, сказал императору, когда тот спросил, где был бы он 14 декабря, если б находился в Петербурге.

Для Пушкиных началась новая полоса жизни: теперь камер-юнкер Пушкин и Наталья Николаевна обязаны бывать при дворе.