Не мог – и не сделал. Катастрофа, постигшая Сарайскую епархию в последней четверти пятнадцатого века, лучшее тому подтверждение.

Кое-что мог сделать Иоанн III, когда увидел привезенную Нур-Девлетом и Ноздроватым добычу. Когда хорошенько разглядел золотые ризы, и оклады икон, и прочую драгоценную церковную утварь, – вполне возможно, еще запятнанную кровью убитых православных священников…

Мог – и сделал. Промолчал о громкой победе, о взятии вражеской столицы. Не стал возводить в ее честь храмы, как его внук – в честь Казанского взятия. Не стал даже вносить в официальные летописи своего царствия… Словно и не было ничего. Лучше забыть.

И не нужны нам батальные полотна о Сарайском взятии, и фильмы да романы ни к чему, и драгоценные и не очень металлы изводить не стоит на памятные юбилейные монеты… И репродукцию с картины художника Маковского я вырезал из старого, еще советского учебника истории, вырезал, когда дописывал эту главу – символический жест покаяния. В истории Отечества и без того хватает славных страниц…

А эту – лучше забыть.

Название этой главы не зря взято в кавычки. Это цитата. Цитата из маленького некролога, напечатанного в харьковской газете «Коммунист» от 23 февраля 1926 года.

Скромность покойного дважды упоминается в крохотной, на десяток строк, заметке. Адресат этих строк – погибший комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии Григорий Иванович Котовский. Автор подписался попросту, без званий и титулов, и даже без имени-отчества, с одним лишь инициалом: И. Сталин.

Почему-то очень меня заинтриговала эта крохотная заметка, затерявшаяся в восьмом томе собрания сочинений Иосифа Виссарионовича… Вообще-то некрологи появляются сразу после смерти, а Котовского застрелили летом предыдущего, 1925 года. Почему И. Сталин откликнулся на событие так поздно?

И почему это запоздалое сообщение написал лично генсек партии? Ведь комкор хотя и высокий чин (вернее, в те годы – должность), но отнюдь не из приближенной к Кремлю армейской верхушки. Это гораздо позднее, репрессировав почти всех красных полководцев Гражданской, стране старательно навязывали мнение, что братоубийственную войну выиграли пять или шесть человек: Ворошилов, Буденный, Чапаев, Пархоменко, Котовский… Ну и еще примкнувший хорват Дундич. А в 1926 году героями первого ряда считались совсем другие люди.

Если же мое рассуждение неверно и Котовский уже тогда числился героем национального масштаба, то почему генеральный секретарь помещает эту заметку-некролог не на первой странице «Правды», а в региональном украинском издании?

И этот столь настойчивый упор на скромность… У Иосифа Виссарионовича ведь ни в одном труде ни одно слово просто так не употребляется…

Что же, по Украине в эти, прошедшие со дня смерти Котовского месяцы ходили упорные слухи о его нескромности, и Сталин решил лично опровергнуть?

Попробуем разобраться.

Но разобраться, предупреждаю, будет не просто. Хотя написано про Котовского преизрядно книг – и художественных, и документальных исследований, – полки книжного шкафа ломятся. Да еще и несколько фильмов снято… Информации – море. Да вот только то море мутноватое получилось… Ибо в основе и романов, и исследований, и фильмов в основном лежат автобиографии, собственноручно сочиненные нашим героем в разные годы. А эти ценнейшие первоисточники… как бы сказать помягче… отчаянно противоречат не только уцелевшим архивным документам, но и друг другу. А если грубо выразиться – врал Григорий Иванович, как сивый мерин.

Однако все же попробуем забросить невод в мутное море и выудить пару золотых рыбок…

Щедрой землей была на исходе девятнадцатого века Бессарабия. Благодатный климат, плодороднейшие почвы, трудолюбивый народ… Зерно и фрукты, мясо и молоко продавались далеко за пределы Молдавии, местные вина и коньяки получали медали на международных выставках.

Усадьбы бывших турецких князей, перешедших в русское подданство – владельцев огромных, протянувшихся на десятки и сотни верст поместий – были оборудованы по последнему слову техники: телефоны и выписанные аж из Америки электростанции (эдисоновские, постоянного тока); водопроводы с биде и ванными, центральное отопление с калориферами… На конюшнях, рядом с шикарными экипажами и чистокровными рысаками красовались заморские диковины – автомобили; пыхтели паровые молотилки и жужжали электрические маслобойки….

Одним словом, торжество прогресса и процветания.

Хотя процветать местные латифундисты предпочитали не дома, поражая немецкие и французские курорты широтой натуры и эксцентрическими выходками: шампанское лилось рекой, листопадом летели сторублевые купюры, кафешантанные красотки сверкали многокаратными бриллиантами, подаренными щедрыми поклонниками…

Известный советский писатель Борис Полевой приводит в своих многотомных военных мемуарах интересную историю, случившуюся гораздо позже, но корни которой уходят именно в те золотые годы. Дело было так:

Сразу после войны находился Полевой в группе советских журналистов, освещавших в Германии, в Нюрнберге, процесс над главарями третьего рейха. Был в той же группе корреспондент кишиневской газеты – центрального органа компартии Молдавской ССР. Фамилия у спецкора, естественно, вполне молдавская. И вот заходит он по окончании очередного судебного заседания с парой товарищей в местную точку общепита – не то кафе, не то крохотный ресторанчик – подкрепиться. Сорок шестой год в Германии был голодным и нищим, и пиво совсем не довоенное, и в сосисках гороховой муки куда больше, чем мяса. Но сервис – на высоте. Хозяин, пожилой немец, выходит к иностранным гостям самолично, не чинясь; знакомится, выражает надежду, что станут уважаемые герры его постоянными гостями… Словом, Европа-с.

Ну и молдавский спецкор, закаленный в боях с нашим общепитом, от такого непривычного обращения, понятно, размякает. И, что-то такое вспомнив про буржуазную привычку к чаевым, выкладывает сверх счета одну германскую марку. А это в послевоенной нишей Германии уже сумма немаленькая, и столующиеся тут же англичане и американцы на чай дают жалкие пфенниги…

И все, готово дело, пополз от такой щедрости между немцев упорный слух, имеющий источником хозяина ресторанчика: приехал богатый молдавский князь! Или уж, самое малое, молдавский боярин…

С тех пор, в течении весьма растянувшегося судебного процесса, когда бы ни приходил журналист-молдаванин в приглянувшееся ему заведение, прием ждал его вполне княжеский: законное место – то самое, выбранное в первое посещение – всегда свободно, а обслуживают князя-боярина вне очереди и с особой предупредительностью (с особой по немецким меркам, для нашего же человека это уже что-то запредельное и нереальное). А он по привычке им на чай очередную марку – благо курс ее в советской зоне оккупации был несколько иной, и командировочные у журналистов оказались по нюрнбергским меркам вполне царскими… Вернее, княжескими или боярскими.

Тут еще событие подоспело – хозяйская дочка замуж выходит, и счастливый отец в качестве самого почетного гостя приглашает «молдавского князя». Не только его одного, есть на свадьбе и другие иностранные гости: англичане, французы, янки из постоянных посетителей. Но «князю» – самое почетное место, как свадебному генералу.

Сидят, скромно празднуют, и в один прекрасный момент невеста начинает обходить гостей с подносиком – молодым, значит, на обзаведение. Прижимистые иностранцы кладут кто марку, кто две, что захмелевшему советскому «князю» кажется скопидомством и даже издевательством над хозяевами. И он вываливает на поднос все, что нашлось в карманах – около двухсот марок. Надо думать, шокированные немецкие бюргеры начали его считать уже по меньшей мере молдавским царем, приехавшим инкогнито…