Я молча кивнула ему, зная, что он почувствует мои горячие слезы у себя на коже, и надеясь, что он не заострит на них внимания. Что он и сделал.

Я легла на спину и уставилась в потолок. Шура стал засыпать, время от времени я чувствовала, как его рука, лежавшая сверху моей, легонько подергивается.

Значит, Белый Разум — просто один из компонентов моего собственного сознания, неотъемлемая часть меня, которая наблюдает, запоминает и учится. Вот и все.

Я подумала о своем личном Наблюдателе, которого всегда считала другом, а не равнодушной машиной; он был способен точно отслеживать события и именно потому, что не находился под влиянием эмоций. И все же я всегда воспринимала его как внимательного, беспокоящегося за меня союзника с хорошим чувством юмора.

Возможно, мой внутренний Наблюдатель — это моя версия того же архетипа. Я наделила его приятными вещичками вроде внимательности и чувства юмора, но по своей сути он является тем, что сегодня я проецировала во внешний мир и с чем боролась, как с врагом, потому что не понимала, что это такое. Это вовсе не враг; это неотъемлемая часть меня.

Смогу ли я заснуть, подумала я. Это была последняя сознательная мысль, которую я запомнила.

Я видела яркие сны, но потом вспомнила лишь один из них. Мне снилось какое-то длинное путешествие с несколькими друзьями, и я знала, что Белый Разум наблюдает за нами, но на этот раз с нежностью и явной улыбкой.

Все мои сны были наполнены умиротворенностью, словно моя душа очень хорошо поняла, в чем было дело, и нашла в этом свою пользу.

Перед тем как открыть глаза, я проверила состояние окружающего мира и самой себя, выпростав свои психические антенны наподобие усиков нервного таракана. Я поняла, что еще не выбралась из своего персонального маленького ада.

Одеваясь в ванной, я чувствовала себя довольно мрачно. Это уже не смешно, подумала я, когда чистила зубы. Вымыв лицо, я взяла расческу и занялась своими спутанными после сна волосами, внимательно вглядываясь в свое отражение в зеркале. Мои глаза выглядели знакомо: они были ясными, с мягким взглядом и расширенными зрачками, словно я находилась под воздействием галлюциногена.

Оно больше не молодо, это лицо. Но оно еще довольно красиво. Глаза опухли, но они не так плохи. Ах, да… Мы благодарны за небольшие чаевые.

Осенью по вторникам и четвергам Шура вел занятия по токсикологии. В университете ему нужно было быть после полудня. Он читал газету, и я поцеловала его в шею, прежде чем сесть за стол со своей чашкой кофе.

До того, как сообщить Шуре новую информацию о своем состоянии, я решила выяснить, насколько я пойму содержание новостей из газеты. Мне захотелось понять, смогу ли я сконцентрироваться на печатном тексте. Я чувствовала, как Шура бросил несколько взглядов в мою сторону, но нужды торопиться не было, подумала я. Пусть он, бедненький, хотя бы чуть-чуть насладится хорошим кофе и своей Chronicle в начале дня.

Через некоторое время я осознала, что перечитываю все по два-три раза. Мой мозг напоминал большой центральный вокзал, и лишь нескольким фразам удавалось пробиться сквозь неизменно интенсивный в час пик пешеходный поток, сквозь мысли и идеи, сновавшие туда-сюда. Я была занята.

Когда мы оба оторвались от газеты, я сообщила Шуре последние новости о себе, и мы стали разговаривать.

— Чем бы эта проклятая штука ни была, — сказала я, — любой средний психиатр назовет это психозом, так ведь?

— Возможно, в каких-то случаях их диагноз будет ценен, но мы-то с тобой знаем, что он мало чего стоит, — пожал плечами Шура.

Я улыбнулась, соглашаясь с ним. Большинство наших друзей, те, кто не входил в число химиков или писателей, были психологами и психиатрами или занимались какой-нибудь другой врачебной деятельностью. Мы с Шурой знали, что на самом деле они очень мало понимают в психическом здоровье или в нарушениях психики. Однако термин «психоз» казался вполне подходящим для определения моего состояния. Хотя бы для начала.

— Хорошо, — сказала я, вставая из-за стола, чтобы протереть губкой пластиковую скатерть. — Все, что со мной происходит, — эти потоки мыслей, постоянные образы и настойчивые идеи, приходящие ко мне одна за другой, их так много; все мои слезы, тот факт, что я, возможно, не смогу вести машину из-за того, что буду отвлекаться на свои переживания, — все это ты назовешь психопатическими явлениями, если ты обычный психиатр, лишенный воображения, разве не так?

— Ну, я не очень в этом уверен, — ответил Шура. — В твоем случае есть немало признаков, которые не совпадают с этим диагнозом.

На мгновение я задумалась, мысленно проверяя все эти признаки. «Да, — сказала я, — я понимаю, что ты имеешь в виду. Я не утратила свой центр, ощущение своего «я».

— И твое восприятие реальности осталось почти нетронутым.

— Это ты про то, что я замечаю, когда включена плита, не забываю кормить кошек, застилать постель и делать прочую ерунду?

— Да. И ты не ожидаешь, что я разделю твой мир, увижу то, что видишь ты, и почувствую то, что ты чувствуешь. Ты способна согласиться с тем, что я живу в мире, который может быть назван повседневной, общей для всех реальностью, тогда как ты сейчас находишься не здесь.

— А! Значит, человек, страдающий психозом, не согласится с этим?

— Что-то в этом роде, в общем, не согласится.

Я прислонилась к раковине. «Понимаешь, уже несколько раз мне в голову приходила одна мысль. Представляешь, во сколько раз все это могло оказаться хуже для меня, если бы у меня не было опыта приема галлюциногенов. Я хочу сказать, что привыкла к измененному состоянию сознания и поэтому не паникую. Без сомнения, мне не по душе происходящее, но я чувствовала себя напуганной всего лишь пару раз, причем этот страх был непродолжительным, возможно, потому, что я порядком разозлилась».

Потеряла нить рассуждений. А, вспомнила!

— Как я уже сказала, — продолжила я, — я не утратила свою сущность, ощущение того, что я — это я. На самом деле в каком-то забавном смысле можно сказать, что я чувствую свой внутренний центр сильнее, чем когда-либо в жизни! Представь себе, что со мной было бы, если бы у меня не было опыта изменения сознания?

Шура налил себе еще одну чашку кофе и спросил у меня, не подлить ли мне. «Нет, спасибо, — ответила я. — Мне просто нужно лучше понять происходящее, и разговор с тобой может этому помочь».

Когда я сосредоточиваюсь, разговаривая с ним, то слышу меньше шума от этого парада мыслей.

— У тебя есть какое-нибудь возможное объяснение тому, что происходит со мной — чисто на химическом и физическом уровнях?

— Уверен, что могу предложить парочку правдоподобных теорий, — сказал Шура, — но мы оба знаем, что ты не получишь настоящих ответов на свои вопросы, если будешь учитывать лишь химические и физические факторы.

— Ну хорошо, но если все-таки ограничиться рамками химии, то может ли это быть результатом того, что я приняла сорок миллиграммов ДЕСОКСИ? Целых два дня назад?

— Мне все меньше и меньше кажется, что это может иметь отношение к препарату, который ты приняла в воскресенье, — ответил Шура. — Но мы не можем быть уверены в этом до конца, пока я не приму ту же самую дозу этого же наркотика. В конце концов, тебе бы тоже следовало принять его — в гораздо меньшей дозе, разумеется — чтобы посмотреть, вдруг у тебя случайно оказалась повышенная чувствительность к этому психоделику. Если только ты сама пойдешь на это. Я хочу сказать, когда все это закончится, когда ты восстановишься.

Он думает, что ему не нужно было говорить об этом прямо сейчас — о том, чтобы мне еще раз принять этот наркотик. Он беспокоится.

Я улыбнулась, приободряя Шуру, и сказала: «Конечно. Может, два-три миллиграмма, и если ничего не будет, мы получим ответ. Но моя реакция будет не настолько сильной, чтобы вызвать повторение всего этого».

Он кивнул мне с явным облегчением.

— Должна признать, — сказала я, — что не могу дождаться той минуты, когда ты примешь этот препарат, чтобы посмотреть, что будет. Впрочем, инстинкт говорит мне, что с тобой все будет в порядке. Возможно, он не окажет на тебя вообще никакого воздействия. Конечно, я надеюсь, что с тобой не случится ничего подобного, что случилось со мной, мой хороший. Никогда. Это же просто ад, ты ведь понимаешь!