Наша беседа подходила к концу, у владыки была назначена еще одна деловая встреча. И я сказал:

— Константин Владимирович, можно «под занавес» еще один вопрос? Возможно, не совсем корректный и не по адресу? Церковь декларирует свою аполитичность. Но тогда почему же во время выборов президента священники в храмах призывали мирян голосовать за Ельцина? Разве они живут в другом мире, чем народ, и не понимали, что призывают верующих отдать власть дьяволу?

В грустных глазах митрополита сверкнула горестная улыбка. После короткой паузы он как-то отчужденно и уклончиво ответил:

— Да, вопрос не по адресу. В то время я уже отошел от общественных забот.

Я понимал, что вопрос мой был праздным. Ответ на него я мог сам дать, догадываясь, что священники на этот счет имели указания и ориентировку свыше. А позиция патриарха и постоянных членов священного синода мне была известна. Я вспомнил, что католические священники в диктаторских государствах Латинской Америки, вопреки запрету Ватикана, открыто и решительно призывали народ на борьбу с тиранией. Но то за океаном, до них нам далеко. Как верно заметил владыка Питирим. «в этом есть какая-то великая тайна».

…За окном разгорался зной, накаляя дома до ночной нестерпимой духоты. Синоптики не обещали дождей. На полях погибал урожай, пугая народ голодом. Во многих краях России по вине глупых людей горели леса, эти легкие Земли. Тучи прожорливой саранчи делали то же, что делал огонь. Кровавый XX век уходил, «хлопнув дверью» — Божья кара, — сказал митрополит Питирим, прощаясь со мной у лифта.

Придет час расплаты. Непременно придет.

Июль 1999 г.

ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО

В конце пятидесятых годов, во времена хрущевско-аджубеевской «оттепели», когда были открыты идеологические шлюзы, грязный поток американской псевдокультуры, затопив Западную Европу, хлынул в нашу страну. Это была тщательно запрограммированная, с дальним прицелом духовная интервенция в русле известной программы Даллеса, рассчитанная на развал СССР, ликвидацию Советской власти и реставрацию капитализма. Активизировали подрывную деятельность «агенты влияния», масоно-сионистские элементы, свившие свои гнезда во всех структурах власти, начиная с Политбюро и кончая «Литгазетой» и журналом «Юность». В авангарде шли творческие союзы писателей, художников, композиторов, плодя диссидентов, которые пользовались особым покровительством западных спецслужб.

Власти, партийная верхушка, придерживались политики «кнута и пряника», отдавая предпочтение последнему. Под давление «агентов влияния» и зарубежной «прогрессивной» интеллигенции, а также лидеров западных коммунистических и социалистических партий, состоящих главным образом из сионистов, Политбюро провозгласило лозунг консолидации. А это означало: никакой критики идеологических диверсантов — ребята, живите дружно. И в то же время давала зеленый свет «агентам влияния», часть из которых, наиболее шустрых, вроде Евтушенки, одновременно сотрудничала с КГБ, ЦРУ и израильским «Нативом». Они разъезжали по заграницам, издавались там, выступали в аудиториях, за что получали немалое вознаграждение и признание в «мировом масштабе». Словом, их лелеяли по обе стороны «железного занавеса».

В те годы я работал заместителем главного редактора журнала «Москва», был в дружбе с известными художниками (А. М Герасимовым, Е. В. Вучетичем), писателями, артистами, отвергавшими соглашательский лозунг ЦК о консолидации. Часто встречаясь то у Вучетича, то в мастерской художника Павла Судакова, мы с тревогой говорили о том, что в стране идет борьба за души людей, особенно молодежи, злонамеренное оплевывание национальных святынь, нравственное растление.

— Мы, патриоты, не должны молча наблюдать за «ползучей контрреволюцией», надо что-то делать, — говорил мне Евгений Вучетич.

— Что ты конкретно предлагаешь? — спросил я.

— Надо бить в набат. Написать коллективное откровенное письмо в Политбюро, открыть им глаза на то, что творится. Эту мысль высказывал мне и Михаил Иванович Царев, и Федор Васильевич Гладков, и другие товарищи. Все они обеспокоены беспечностью властей и готовы подписать такое письмо. Давай заготовим текст.

Черновой вариант такого письма был «сочинен» в тот же день. Оставив его на письменном столе в кабинете Вучетича, я уехал домой. На другой или на третий день позвонил помощник члена Политбюро (тогда Президиума) Е. А. Фурцевой Н. С. Калинин и сказал, что Екатерина Алексеевна приглашает меня завтра к десяти часам быть у нее. В приемной Фурцевой Калинин с дружеской улыбкой сказал мне вполголоса: «Не волнуйтесь, все нормально, вы правы». Я не успел сообразить, в чем моя правота, как открылась дверь кабинета и оттуда вышел бледный Всеволод Кочетов. Он крепко пожал руку и, шепнув «держись», быстро ушел из приемной. В это время через приемную стремительно промчался в кабинет Фурцевой розовощекий секретарь ЦК по идеологии Поспелов (Фогельсон). И через минуту пригласили меня. Сразу скажу: Фурцева была настроена доброжелательно, Поспелов же, напротив, разъярен, как бык на родео. Оказывается поводом для вызова в ЦК послужило письмо, которые мы с Вучетичем собирались послать в Политбюро. Я недоумевал почему такой бешеный гнев Поспелова вызвало еще незаконченное, никем не подписанное письмо? И каким образом этот черновик, оставленный на столе у Вучетича, попал в ЦК? Поспелов (кандидат в члены Политбюро) был рангом ниже члена Политбюро — Фурцевой. Он обвинял меня и Вучетича в попытке создать, ни много ни мало, оппозицию ЦК, расколоть интеллигенцию.

— Это оппортунизм — кричал он, багровея от гнева.

— Мне непонятно, — говорил я, — почему столько шума из ничего? Письмо не написано, никем не подписано, и ни я, ни Вучетич его вам не передавали.

— Вы давите на ЦК! — не унимался Поспелов. — Хотите поссорить нас с прогрессивной интеллигенцией Запада!

— Спокойно, Петр Николаевич, — корректно осадила его Фурцева. — Произошло недоразумение, и только. Не надо было коллективного письма. Вы могли подписать вдвоем с Вучетичем или просто зайти в ЦК, поговорить.

Но Поспелов не мог остановиться, он кипел, как самовар:

— Мы знаем, что вы делаете в журнале «Москва» с кадрами. Вы увольняете сотрудников еврейской национальности!

Вот, оказывается, что взбесило Поспелова (Фогельсона), подумал я и сказал:

— Да, увольняли, но совсем не потому, что они евреи, а из-за профессиональной непригодности.

На этом разговор был окончен. Но, кроме меня и Кочетова, в тот же день по поводу письма на «ковер» вызывались Е. Вучетич, А. Софронов и Н. Грибачев. Последние, как и Кочетов, не имели никакого отношения к злополучному письму, которое, как потом сказал мне Вучетич, его помощник Шейман передал журналисту из «Известий» Гольцеву, а тот своему шефу Аджубею. Так оно попало в ЦК. Но возникал вопрос: почему такой переполох? Ответ напрашивался сам собой: на самом верху власти, в Политбюро, есть силы, способствующие идеологической и духовной интервенции, растлению советского общества И по тому, как был взбешен Поспелов (Фогельсон) и лояльно вела себя Фурцева, можно было понять, что там нет единомыслия.

А 1960 г у меня вышло сразу три книги: «На краю света» (первая часть романа «Любовь и ненависть»), «Подвиг богатыря» (о Сергееве-Ценском) и «Евгений Вучетич». Я решил попытаться войти в Союз писателей. Я знал, что многие члены Союза не имеют в своем творческом багаже ни одной книги и были приняты за несколько журнальных или даже газетных статей. В основном это были лица еврейской национальности. По подсчету Вл. Солоухина, Московская писательская организация на 80 процентов состоит из евреев, так что шансы мои войти в Союз были невелики. Так оно и случилось: уже на первой стадии — в приемной комиссии — я получил отказ. Через два года я издал большой роман «Свет не без добрых людей». Сделал вторую попытку, и опять «от ворот поворот». Друзья шутили: поменяй фамилию. Вспомни, как генерал Ермолов просил царя произвести его в немцы.