— Земля говорит своим языком, мы видим и слышимее, — напоминает владыка и продолжает:

— Земля говорит об аморальности человеческого общества, о варварском обращении с природой.

— Земля, как планета, тяжело больна, — говорю я.

— Свидетельство тому усиление и умножение стихийных бедствий, катаклизмов, особенно в год уходящего тысячелетия и рождения Христа. Особенно в нашей стране и США, как наиболее погрязших в грехах перед природой.

— Не только перед природой, — уточняет владыка.

— Нельзя исключать нравственный фактор. Да, Земля больна. Но мы, люди, создали эту болезнь. Есть мнение ученых-физиков, которые напрямую связывают землетрясения и другие стихийные бедствия с очевидным моральным падением нравов.

— Но вот эти катаклизмы уходящего года; наводнения, засуха, нашествие саранчи, неизвестный медицине вирус, это что — месть природы неразумному человечеству за его физическое варварство и нравственное разложение? Или тот же СПИД, возникший во времена полового безумства, сексуальных извращений и повальной наркомании. Божья кара? Как это объясняет церковь, религия?

— У нас концепция мести, как таковой, рассматривается как возмездие, как божья кара. Вспомните: «Мне отмщения и аз воздам». Это логично и совершенно естественно и рационально исходя из единой системы мироздания. Грех — это выход из системы, нарушение ее. Система сама вызывает соответствующую реакцию. Либо она отвергает негодный компонент, либо Бог направляет эти знаки на вразумление, на протрезвление человека от того нравственного состояния, в котором он находится. Но не каждый может читать эти знаки.

— Сюда относятся духовное и нравственное состояние общества?

— Конечно. Мы говорим: духовное первично, — подтвердил владыка.

— Тогда позвольте, ваше высокопреосвященство, вопрос, который я часто задаю себе: почему наша православная церковь, я подчеркиваю, только православная, так вяло, нерешительно борется с духовными растлителями народа? И не только с разными сектами, нахлынувшими в страну с «цивилизованного» Запада, но и с внутренними Гусинскими, плюющими с телеэкранов в душу православного люда?

— Некоторые объясняют эти причины чисто материальным фактором, поскольку церковь не имеет технических и финансовых средств, которыми в изобилии располагают эти чужестранные пришельцы новых формаций. Я же вижу причину несколько глубже. Дело в том, что наша церковь с XVIII века была поставлена в условия подчиненности тем политическим обстоятельствам, в которых находилась тогда вся Европа и Россия. Век просвещения был веком богоборчества. Эйфория Петра Великого тяжело отразилась на всем укладе русской жизни, и потому церковь была задвинута куда-то в дальний угол. Потом церковь тоже расслоилась. Церковь, как народ божий, простой, верующий, оставалась преданной своим национальным особенностям, своему укладу русской жизни, а иерархия была вынуждена сдерживать свои душевные порывы. Но несмотря на все преграды святейшего синода, жизнь церкви продолжалась. И тогда выступили пробудителями народной нравственности люди праведной жизни. Они в мир несли заветы Евангелия. Таким был преподобный Серафим Саровский. Народ шел к нему еще при жизни, до признания церковью. Он утверждал: «Стяжи мир и вокруг тебя спасутся тысячи». Его доминантой была круглогодичная пасха. Он встречал посетителей словами: «Радость моя! Христос воскресе!» Жизнь церкви шла своим путем, но свою жизнь в мире она пронесла через подвижничество и святость жизни иерархов и мирян.

В сущности, мой вопрос владыке остался без ответа. Но я не стал заострять углы, задевая реформаторов. Мы не собирались дискутировать. Я спросил:

— Возвращаясь к Серафиму Саровскому и другим духовным подвижникам прошлого, в наше время были подвижники духа?

— Конечно. Возьмите патриарха Алексия Симанского. Это одна из сложных и в то же время выдающихся личностей. В душе он оставался монахом-подвижником. Для окружающих и всех, кто его знал, он был величественным патриархом-аристократом и духовный авторитет он имел как результат внутреннего подвига. Вы знаете его жизненный путь, служение Отечеству в годы Отечественной войны, видели в его келье осколок снаряда.

Я не был знаком с патриархом Алексием, но однажды на большом престольном празднике слышал его речь с балкона патриарших покоев, читал воспоминания о нем. И сказал:

— Мы несколько отвлеклись. Я возвращаюсь к вопросу о пассивности православной церкви. А не сказывается ли тут странная терпимость православия к другим религиям? Например, ислам такой вольности не допускает.

— Я знаком с Кораном, — медленно ответил владыка. — В этой интересной книге ярко проведена тема категоричности ислама, непримиримость к другим религиям. Свою роль тут сыграло происхождение арабского племени, южный темперамент, соседство с Византией. И, конечно, сама личность Магомета, яркая, сильная, непримиримая. Ведь и сама ересь зарождалась в среде, где формировалась категоричность убеждений. — Он замолчал в раздумьи, точно искал потерянную нить разговора. Начал: — Особая сторона Евангелия, которую не все поняли и приняли, как норму, тоже отмечена категоричностью. В личности Христа сказалась божественная сторона, которая утверждает силу Божью, не допускающую насилия при всей непримиримости с дьявольской стороной. Он все-таки допускает определенную терпимость, возможность для человека личного выбора.

— Не в этом ли причина странной терпимости, русского народа к тем нравственным и физическим мучениям, которые он испытывает от чужеродного дьявольского режима?

— Возможно, — обронил владыка. — Вспомните народную поговорку: «Христос терпел и нам велел».

— Ни один народ таких мучений не стерпел бы. А наш терпит.

— В этом есть какая-то великая тайна, — в раздумье

заметил владыка. — Бог не хочет стеснять свободу человека. Но все происходящие катаклизмы от Бога, как тревожное напоминание человечеству о грехе. Звонок. Это тревожно.

— К сожалению, Господь не спешит наказать главных грешников — истязателей и мучителей народа.

— Каждому свой час. Разве Гитлер и его клика не были отомщены?

— Последние слова его прозвучали тихо и как-то таинственно. Выдержав паузу он продолжал: — Но есть отрадные явления. Для нашего поколения кажется неожиданным то возрождение религиозности, которое мы наблюдаем сейчас.

— Искренне ли это — вот вопрос? Меня коробит, когда я вижу, как вчерашние ярые атеисты, умиленно опустив долу очи, стоят со свечой и беспрестанно крестятся. И среди них Борис Ельцин. А главный московский святоша Юрий Лужков мечется между храмом Христа Спасителя и синагогой. То мелькнет свечой в Храме, то появится в синагоге и, напялив на себя камилавку, произносит русофобские речи.

— Русофобские? Не слышал, — улыбнулся владыка.

— Ну как же: у главного сиониста России на сионистском сборище он с трибуны заявил, что правительство Москвы будет отдавать приоритет евреям. Спрашивается: почему приоритет и только евреям? Как божьим избранникам? А другие национальности — второсортные гои? Что это, как не откровенный махровый сионизм Лужкова. Не зря же на митинге 9 мая в колонне оппозиции несли лозунг: «Лужков, твое отечество Израиль!» Народ, как видим, понимает, кто есть кто.

Владыка не проронил ни слова. Когда я закончил свой «монолог», он, как бы продолжая начатое, сказал:

— Я имел в виду тягу к религии молодежи. И это удивительно: на фоне телевизионной бесовщины молодежь не приемлет духовный яд эстрады, похоже, насытилась и ищет спасение в религии.

— Дай-то Бог, — сказал я, не будучи уверенным во всей молодежи. — И все же церковь в этом отношении должна быть активней. Наступательна. Есть же хороший пример митрополита Иоанна. Кстати, как вы относитесь к его патриотическому служению?

— Вполне нормально, — ответил владыка. — Мы единомышленники, хотя у нас были разные учителя, разные школы. Мой учитель великий патриарх Алексий Симанский. У Иоанна учителем был митрополит Мануил — личность тоже незаурядная. Аскет, страстный полемист. Его характер несомненно сказался и на личности достойного ученика. Митрополит Иоанн был удивительно трудолюбив, невероятной трудоспособности, несмотря на тяжелую, изнурительную болезнь. Это цельная натура, достойная примера. Подвижник.