22

Мужчина, только что получивший в больнице личные вещи умершей матери, запер за собой дверь и прошел в свою гостиную. С минуту постоял в растерянности, глядя на безликий мешок с одеждой и рюкзаком матери. Он все еще держал его в руке и толком не знал, что делать.

Врач разговаривал с ним без спешки. Все случилось очень быстро, утешал он, мать едва ли успела понять, что дело плохо, сразу потеряла сознание. Нашел ее другой такой же турист, сообщил он, но по дороге в больницу старушка скончалась. Врач улыбался тепло и открыто и сказал, что и сам был бы рад умереть вот так — бодрым восьмидесятилетним стариком, в здравом уме, майским днем.

Восемьдесят лет и пять дней, подумал сын и утер ладонью глаза. Грех жаловаться.

Он положил мешок на обеденный стол. Надо разобрать вещи, а то как-то нехорошо, хоть ему это и претит, ведь он словно бы нарушает главное правило детских лет: не рыться в чужих вещах.

Сверху лежал рюкзак. Он осторожно открыл его. Вынул жестяную коробку для съестного. Когда-то на крышке была картинка: Гейрангер-фьорд под ярким солнцем, а посреди фьорда роскошный прогулочный пароход. Теперь от пейзажа остались только полустертые грязно-синие пятна да сероватое небо. Несколько лет назад он подарил матери новую коробку из ярко-красной пластмассы. Но мать незамедлительно поменяла ее на взбивалку: мол, нет никакого смысла выбрасывать вполне пригодную вещь.

Он улыбнулся при мысли о том, как мать мрачнела всякий раз, когда он пытался подсунуть ей что-нибудь новенькое, и высыпал на стол оставшееся содержимое старого серого рюкзака. Термос, обертка от шоколада. Затертая карта Нурмарки. Компас, который понятия не имел, где север, красная стрелка вертелась во все стороны, точно пьяная от окружающего ее спирта.

Под рюкзаком лежала материна куртка. Он вытащил ее, поднес к лицу. От запаха старой женщины и леса опять навернулись слезы. Он встряхнул куртку, смахнул с рукава листья и веточки.

Из кармана что-то выпало.

Аккуратно свернув куртку, он положил ее рядом с содержимым рюкзака. Нагнулся, поднял с пола упавшую вещицу.

Бумажник?

Небольшой кожаный предмет. Но весьма увесистый. Он открыл его и невольно рассмеялся.

Неуместный смех, он закашлялся, шмыгнул носом и широко открыл глаза, чтобы не заплакать.

Смех, однако, не унимался, даже дыхание перехватило.

Его строптивая восьмидесятилетняя мать умерла с удостоверением Secret Service в кармане.

Футляр открывался как книжка. Справа золотистый металлический жетон — орел, раскинувший крылья над щитом со звездой посередине. Ему вспомнилась шерифская бляха, которую отец подарил ему, восьмилетнему мальчугану, на Рождество. И тут он разом посерьезнел.

Слева в прозрачном кармашке лежало удостоверение. Принадлежало оно некому Джеффри Уильяму Хантеру. Симпатичный малый, судя по фотографии. Густые короткие волосы, большие серьезные глаза.

Мужчина средних лет, только что потерявший последнего из родителей, был таксистом. Смена его давно уже началась, но автомобиль праздно стоял возле дома. С работы он отпрашиваться не стал. Не все ли равно — сидеть одному дома и горевать или ездить по городу. Правда, сейчас он засомневался. Внимательно присмотрелся к красивому золотистому жетону. Но, как ни вертел его, не мог понять, откуда он взялся у матери. Наверно, она нашла эту штуку в лесу. Кто-то ее обронил.

В городе сейчас полно таких агентов. Он сам их видел, возле крепости Акерсхус, днем накануне праздника.

Он снова вгляделся в фото незнакомца.

Какой серьезный, чуть ли не печальный.

Таксист быстро принял решение. Оставил вещи матери на столе и снял с крючка у входной двери ключи от машины.

Удостоверение Secret Service по почте не пошлешь. Вдруг это важно. Надо ехать прямо в полицию.

Немедля.

23

— Ты был и остался человеком нерядовым, — сказал Ингвар Стубё.

Герхард Скрёдер скорее лежал на стуле, чем сидел. Он широко расставил ноги, со скучающим видом откинул голову назад, устремив взгляд в потолок. Темные круги под глазами резко выделялись на бледной коже, отчего нос казался еще массивнее. Этот человек, по кличке Канцлер, не притронулся ни к чашке кофе, ни к бутылке с минеральной водой, что стояли перед ним на столе.

— Я вот думаю, — продолжал Стубё, пощипывая мочку уха. — Я вот думаю, соображаете ли вы, парни, до чего идиотский совет вам дали. Не качайся!

Ножки стула грохнули об пол.

— Какой еще совет? — нехотя спросил Канцлер, скрестив руки на груди и уставясь в пол. До сих пор он еще ни разу не посмотрел Ингвару в глаза.

— Да глупость эта, которую вам вдалбливают адвокаты: мол, в полиции держи язык за зубами. Неужели непонятно, что это полный идиотизм?

— Раньше всегда срабатывало. — Герхард осклабился, пожал плечами, но сидел по-прежнему развалясь. — Вдобавок я, черт подери, ничего плохого не делал. Ездить по Норвегии пока никто не запрещал.

— Ну вот! — Ингвар хмыкнул.

В глазах Герхарда Скрёдера впервые мелькнуло что-то вроде любопытства.

— Ты к чему клонишь-то? — Он схватил бутылку минералки и в упор посмотрел на Ингвара.

— Вы всегда отмалчиваетесь. И нам понятно, что рыльце у вас в пушку. Нас это, между прочим, только раззадоривает. Из вашего брата ничего просто так не вытянешь, но и мы не лыком шиты, знаем, как действовать, чтоб вас проняло. Ты пойми…

Он наклонился над старым облезлым столом, который их разделял.

— В таких делах, как это, когда ты воображаешь, будто не делал ничего противозаконного, тебе не выстоять. Долго ты не продержишься. Прошло всего-навсего, — Ингвар взглянул на часы, — двадцать три минуты, а ты уже открыл рот. Неужели непонятно, что мы давным-давно разгадали вашу кретинскую уловку? Невиновный всегда готов говорить. Но и тот, кто говорит, зачастую виновен. А тот, кто молчит, виновен всегда. Лично я знаю, какую бы выбрал стратегию, если можно так выразиться.

Грязным пальцем Герхард Скрёдер потер переносицу. Ноготь был посиневший, обкусанный. Парень опять принялся качаться на стуле. Явно забеспокоился, надвинул на глаза бейсболку. Ингвар взял со стола большой блокнот, достал фломастер и молча начал что-то писать.

Разыскать Герхарда Скрёдера не составило труда. Он развлекался с литовкой-проституткой в одном из домов в районе Грюнерлёкка. Квартира числилась в обширном полицейском реестре притонов, где ошивались ословские уголовники, и высланный патруль уже с третьей попытки попал в яблочко. Через считаные часы после того, как Ингвар опознал его по неважнецкой записи с камеры наблюдения на круглосуточной автозаправке, Герхард был задержан. Час не то два его помариновали в «обезьяннике», откуда его и забрал Ингвар Стубё, которого он встретил громкой бранью.

С тех пор он молчал. До этой самой минуты.

Выдержать тишину явно было труднее, чем все Ингваровы вопросы, обвинения и ссылки на видеоулики. Герхард грыз ноготь большого пальца, обкусанный почти до основания. Одна коленка у него тряслась. Он кашлянул, откупорил бутылку с водой. А Ингвар знай себе чертил в блокноте этакий психоделический узор из багровых полос и звезд.

— Все равно я дождусь адвоката, — в конце концов сказал Герхард и выпрямился на стуле. — И я имею право знать, что я, по-вашему, сделал. Просто покатался на машине с пассажирами. С каких пор это противозаконно, а?

Ингвар аккуратно завинтил колпачок фломастера, положил его на стол. По-прежнему не говоря ни слова.

— Черт, да где ж этот Уве Рёнбек? — буркнул Герхард, видимо отказавшись от первоначальной своей стратегии. — А без адвоката тебе со мной говорить не разрешается, если хочешь знать!

— Почему? — сказал Ингвар. — Например, я могу спросить, не желаешь ли ты свежего кофе. К этому ты не притронулся, и он остыл.

Герхард уныло покачал головой.

— Могу оказать тебе и другую услугу. — Ингвар встал. Медленно сделал несколько шагов и присел на край стола, вполоборота к Герхарду.