— И Александра Шестого вспоминал?

— И Иоанна Двадцать Третьего тоже! Ну этот-то, правда, антипапа…

— … … …! Говорил же государю, мне пить не надо! Вдруг король обидится?

— Август?! Ежели он завтра сочтет, что политика требует обращения в калмыцкую веру, послезавтра его от хана Аюки не отличишь. А иезуиты нас все равно любить не будут, как ни угождай.

Слово знатока… Кому, если не воспитаннику иезуитского коллегиума св. Афанасия в Риме, учебными успехами снискавшему внимание самого Климента Одиннадцатого, судить об этом?! Двойное ренегатство (из православия в католицизм и обратно) в случае Феофана говорило скорее о широте взглядов, чем о беспринципности.

— Так думаешь, отче, вреда не будет?

— Ни малейшего. Гиньотти, конечно, затаит злобу — ну и пусть его. Не таков чин, чтобы иметь влияние на дела.

— Это он за папство взъелся?

— Не только. Ты про его орден такое молвил… Не обессудь, дословно не вспомню, — что-то о творящих мерзости сатанинские именем Христовым… Вот уж подлинно — не в бровь, а в глаз! Даже не в глаз, а прямо ослопом по лбу! Он чуть не задохся от злости!

Ректор склонился ближе ко мне, взгляд его из веселого стал задушевным:

— О принадлежности к римской церкви больше не говори, все равно никто не поверит. Ни отпущения грехов, ни причастия при таких твоих мыслях ксендзы не дадут. Ты Господа Христа почитаешь?

— Н-ну, на свой лад…

— Это как?

— Помилуй, святой отец, негоже с такого похмелья богословские беседы вести. Мысли в разные стороны разъезжаются. Еще впаду в ересь…

— Свой лад — это всегда ересь и есть.

— А если человек своим умом думает, так мысли у него непременно будут отличные от чужих.

— Не скажи! Дважды два для всех четыре. У кого иначе — не об уме, а о глупости говорить должно.

— Четыре! Как бы не так! В теологии вечно у одного три, у другого — пять, у третьего — девяносто девять с половиной! Я уж и лезть в эти дебри не хочу, ибо слабым своим разумением определить, кто прав, не в силах.

— Так доверься разумению знающих людей! Поможем…

— Прости, почтенный: ты знающий, спору нет, — а Гиньотти? Тоже ведь не дурак безграмотный?! Я, конечно, тебя не в пример больше уважаю — но Платон, как говорится, друг… а где истина, хрен его знает. В натуральной философии проще. Там понятно, как отличить истину от заблуждения — с божественными же материями мне не сладить. Думаю, ежели Господь захочет меня на верный путь навести, так просветит.

— Много, ой много о себе мнишь, человече! Сам Господь тебя наставлять должен, на меньшее не согласен?

— Не обязательно лично, пусть через подчиненных, как у нас в армии… Ванька, чертов сын, что так долго?! Тебя за смертью посылать!

— Дак из постели жиденка поднял… А квасу, как ваша милость приказывали, в евонном трактире нет. Не прогневайтесь, господин генерал, вот пива принес… — Денщик потопал на пороге, отрясая снег с башмаков, приблизился и с поклоном подал немалого размера жбан.

— Заплатить не забыл? Ступай пока. — Откинув крышку, я жадно припал к настывшему на морозе сосуду под насмешливым взглядом ректора. Когда отвалился, в изнеможении переводя дух и прислушиваясь к ощущениям в желудке, тот продолжил:

— Когда бы жажда духовная паче телесной тебя томила — нашел бы наставника. А то от лжи отошел, к правде не пристал.

— Знаешь, отче, кто мой любимый святой?

— А я уж, грешным делом, думал, не афеист ли ты. Ежели есть таковой, то Святой Фома, несомненно!

— Точно! Это ведь ему Спаситель сказал: "Аз есмь путь и истина и жизнь"?

— Именно так!

— А почему Пилату смолчал? Почему на его: "Quid est veritas?" не ответил: "Аз есмь"? Сдается, не любил Он нашего брата!

— Это кого? Я слышал, ты квиритом себя полагаешь?

— Полагал в детстве. Нет, я о воинах. Точнее, о воинских начальниках. Чин прокуратора вполне генеральский, хотя не из самых высших…

— И что же?

— Да то, что мне Пилат понятнее всех в этом деле. Верный слуга, пес империи… Такой же, как мы… Среди нас подобных ему — двенадцать на дюжину. Не хочу сказать, что со времен Тиберия ничего не изменилось… Но доселе полно таких казусов, когда закон диктует одно, совесть — другое, а государственная необходимость — третье. А натрое не разорваться! Вот и умываешь руки: как бы ни решил — все равно потом мучиться…

— На то и таинство исповеди, дабы бремя с души снять!

— Сегодня покаялся, завтра снова то же самое творить? Сомневаюсь я в правде такого отпущения. Нет в нем ни логики, ни справедливости.

— Милосердие выше справедливости. Это совсем иное.

— Да? Если иное — то возможно… Мне иначе представлялось.

— Как?

— Истинность раскаяния поверяется делом. Исправь. Возмести. Искупи. Или — не лицемерь. Хитрецов развелось! Всю жизнь криводушествует, лихоимствует, ворует — а к старости подает из наворованного милостыню или церковь строит, и думает за эту взятку пролезть в царствие небесное. Привык посулами жить, даже от Бога откупиться хочет, как от земского ярыжки! От совести своей откупиться…

— Раз откупается, значит совесть есть? Стало быть, человек не совсем пропащий?

— Ты с белоцерковским есаулом знаком?

— С Петром, что ли?

— Ага. "Та много ли той совести?", сказал бы он. И рукой махнул бы. Скорее притворяются, затем что ада боятся. А о себе признаюсь, святой отец: душа болит не за то, в чем явно виноват и грешен. Есть случаи, кои ни Божий, ни человечий суд в вину не ставит… Мне вот, бывает, денщик мой снится. Молчит, глядит укоризненно… Не этот оболтус Ванька, — я кивнул в сторону полупустого жбана, — прежний, Спиридоном звали. Прошлый год, как бились с турками в лимане, на горящей скампавее остался. Секундное дело заглянуть в каюту, живой или нет — так я о нем не вспомнил. Забыл, как ненужную вещь.

— Службу заупокойную справь — отпустит.

— Пробовал, не помогает.

— Может, жив?

— Вряд ли. Рвануло так, что обломки выше корабельных мачт летали. Мне же — перед живым и мертвым стыд равный. Нельзя бросать своих людей.

— Другой раз не забудешь.

— В ажитации боя всякое бывает. Хочешь пива холодного? Прости, отче: тебя угощать — тоже забыл! Голова-то тяжелая.

Послав к еврею за вином и закуской, мы с Феофаном долго еще толковали, преимущественно о древних авторах. От начала до конца, ничего тайного в нашей беседе не обреталось — однако неприятно было вскоре обнаружить, что мельчайшие подробности ее доложены государю. Не помню уж, в какой связи посреди разговора о делах Петр вдруг спросил: верую ли я во Христа или следую учению епикурскому? При всей неожиданности атаки, мне удалось перейти к обороне быстро и непринужденно, ответив вопросом на вопрос:

— Разве одно другому мешает?

Видя явное недоумение государя, я пояснил, что философу приписывают безбожие по ошибке, на основании его убеждения в бессилии ложных языческих богов, а с этим тезисом любой нынешний теолог, независимо от веры, должен согласиться. Отрицать истинного Бога, живши за триста лет до Воплощения, он никак не мог. Если же кто-то из его последователей дошел до такого, так извратить можно любое учение, не исключая правду Христову: вспомним, сколько ересей придумали люди. Никто не должен оплачивать чужие счета.

— И даже если бы обвинение в афеизме было истинно, что за беда? Вашему Величеству во множестве служат магометане и язычники. Почему не быть между них одному епикуреисту?

— Бог с ним, с Епикуром. Дело не в нем. Ты видишь неправды римской церкви, чего ж в православие не крестишься?

Еще одно покушение на мою духовную свободу. Отражать его следует осторожно, но твердо. Надо знать себе цену. Таванского победителя царь за вольнодумство со службы не попрет.

— Уповательно, сии неправды рано или поздно будут искуплены, чему не теряю надежды содействовать. Сущим младенцем будучи, я дал клятву не отступать от материнской веры. Это как с родителями — хороши или плохи, других не будет.

Честно говоря, сам я никаких клятв не помню. Может, и было… Такова версия тетушки Джулианы, впрочем весьма сомнительная: она могла все выдумать ради спасения племянника от ужасавшего ее древнего многобожия. Но лучше поверить тетушке, чем подвергаться денежным штрафам за нехождение к причастию либо трепетать, что священник исказит твою исповедь, донося в Преображенский приказ. Так легко сделать из пустяка государственное злодейство.