— Да-а-а! Похоже, вы окончательно идете на поправку: такому полемическому духу любой здоровый позавидует.

— Напротив, болезни пробуждают во мне раздражительность. К счастью, я очень редко болею.

— Вы говорили о Гарвее. Значит, по-вашему, нарушения в обращении крови следует почитать причиной горячки?

— Разве я утверждал что-либо подобное? По-моему, здесь нет никакой связи: как если бы у меня на заводе кузнец перекалил железо, а я пошел искать причину к плотинному мастеру. Бессмыслица полная. А доктора с умными лицами заявляют, что все проблемы решаются при помощи шлюзовых заслонок, сиречь ланцета, применительно к человеческому телу. Почему четыре гумора во множестве солдатских организмов единым разом приходят в такое сочетание, что несчастные одновременно впадают в брюшную лихорадку? Не разумней ли предположить внешнюю причину?

— Ну, мнение о заразительности этих лихорадок, подобно прочим поветриям, достаточно распространено. Господин полковник это имеет в виду?

— Не совсем. Мои гипотезы скорее в духе воззрений Сильвия де ла Боэ и его последователей о тонких ядах, образующихся при гниении. Если вредоносными миазмами насыщен воздух, сие вызывает грудную или горловую болезнь, если отравлены вода и пища — страдают желудок и кишки. Надо бы обдумать метод проверки: сходство гастрической горячки с отравлением очевидно, но effigia non est argumentum (подобие — не аргумент). Кстати… Скажите, с той женщиной — мне померещилось или вы говорили по-латыни?

— Это здешнее наречие, оно латинского корня и похоже на итальянские. Мы — потомки римских легионеров!

— Как же наследники римлян поддались туркам?

— Увы, мирской жребий переменчив…

— Хм! На судьбу обыкновенно ссылаются для оправдания собственного малодушия или скудоумия. Не обижайтесь, я не о вас лично. Меня давно мучает вопрос, почему магометане в своих завоеваниях продвинулись как раз до рубежа между восточной и западной церковью, а дальше получили отпор: в Испании, Венгрии, на юге Италии когда-то… Найдет ли христианский восток в себе силы для православной реконкисты? Или одним русским придется отдуваться за всех? Кстати, если вам трудно говорить на русском…

— Ничуть. Богослужение у нас славянское, и образованные люди равно владеют славянским языком и латынью. Медицину я изучал в Павии, посему знаю итальянский. По необходимости — турецкий, увы…

— Знаете, у меня сложилось впечатление, что большинство вашего народа турки устраивают. Умеренная дань, никакого насилия в вере — их власть здесь легка. Возможность продавать зерно и гонять быков в Константинополь многим боярам дороже креста на Святой Софии. Даже, между нами: крест означает посты, спрос на быков уменьшится…

— В любой стране есть малодушные. Не все довольны господарем, что он привел войну в свою землю.

— Говорят, господарь был дружен с нынешним крымским ханом и многим ему обязан. Расскажите об этом человеке — по-моему, хан очень умен, а на мир плохая надежда…

…

— Чрезвычайно рад удостовериться, что вы склоняетесь к выздоровлению, любезнейший Александр Иванович! Доктор надеется, что опасности для жизни более нет, однако выражает сомнение касательно дорожных трудностей…

— Душевно благодарен за вашу заботу, дражайший Петр Павлович! Не извольте беспокоиться насчет дороги: в седле я еще не удержусь, но принципиальной разницы между повозкой и этим ложем не вижу. Полагаю, вы учинили резонабельный аккомодамент с турками?

Возле моей постели на угодливо поданном слугами кресле расположился полный, холеный господин лет сорока, в роскошном парике, с темными семитскими глазами, в коих блещет ум и мелькают искры природной веселости. Сам вице-канцлер Шафиров! Абсолютно не по рангу мне принимать такие визиты. Даже если государь приказал ему захватить с собой больного полковника, — достаточно было бы послать секретаря, этого шустрого немчика, вестфальского поповича, — все забываю, как его зовут… Что-то сие явление для меня значит, и значит немало…

— Понимаю, Петр Павлович, что вы не вправе разглашать статьи трактата прежде доклада государю, и не претендую на столь беспримерную конфиденцию, однако, если вам благоугодно будет позволить, попробую угадать.

— Извольте, Александр Иванович — только я не стану подтверждать либо опровергать сии предположения.

— И не нужно. Мне всего лишь хочется оценить, насколько притупился мой разум во время болезни. Итак, судя по вашему веселому виду, кондиции выгодны для России и близки к максимуму возможного.

— Что же вы почитаете максимумом?

— Status quo ante bellum, в территориальном отношении. В прямом бою мы одержали верх над Мехмед-пашой, однако генерал Голод и генерал Лихорадка причинили нам конфузию столь жестокую, что сей успех полностью потерян. Представьте, как обидно уцелеть в жестокой баталии и умереть от поноса.

— Искренне счастлив, что сия участь вас миновала.

— Благодарю, господин вице-канцлер. Стало быть, наши территориальные притязания отпадают. Турецкие — тоже, ибо ни один спорный пункт ими не завоеван. Если бы визирь неотменно настаивал на уступке Азова и прочих городов, мир не состоялся бы. Насколько я знаю государя Петра Алексеевича, он просто так крепостей не отдаст.

— Разумеется.

— Наш гостеприимный хозяин теряет княжество, это очевидно, и спасается со своими людьми в Россию. Соответственно, Орлик и Гордиенко остаются у турок — впрочем, на их выдачу и раньше надежды не было, для нехристей это вопрос чести. Размещение и статус перебежчиков суть повод для долгой склоки, но не препятствие к миру: большого значения они не имеют. Даже не знаю, упомянуты ли в трактате… Вот иная персона, главный разжигатель сей войны, была, полагаю, в самом центре споров…

— Оная персона прискакала в турецкий лагерь вскоре после ухода нашей армии, в крайней ажитации и гневе, и изволила ругать визиря, как виноватого холопа, грозя неминуемой казнью от султана…

— Не научили его приличному поведению в гостях… Холоп-то чужой! Очень любопытно, какие оплошности Карл вменял в вину турку?

— Бесполезные атаки, прежде всего. По его мнению, Мехмед-паше следовало укрепиться и ждать, пока блокада принудит русских к сдаче. Выпустив же из окружения, преследовать всеми силами, дабы исправить сию оплошность.

— Он сильно поумнел, с тех пор как погубил свою армию. Но на Востоке битых презирают. А что же визирь?

— Хладнокровнейшим образом ответствовал, что принудить к отступлению неприятелей столь опасных — уже несомненный успех, а ставить собственное войско под удар не видит нужды, ибо аллах истребит неверных голодом и чумой вернее, чем мечом.

— Вот сукин сын! Тут есть доля истины: косвенные действия на коммуникациях и впрямь оказались страшнее прямых атак. Если бы те обозы, что перехватили на Украине татары и запорожцы, дошли до армии, все могло обернуться иначе. Но возвратимся к Карлу. Я полагаю, Петр Павлович, визирь после такого согласился выслать его из Турции?

— Простите великодушно, Александр Иванович, мы договорились с вами…

— Ах да, конечно! Так… Допустим, что согласился… Кстати, прошлогодние препирательства о свободном проезде короля и размерах его конвоя — явное дурачество с турецкой стороны: кто мешал шведам послать за ним пару фрегатов в Константинополь? Или в Стокгольме не очень хотят видеть любимого монарха? Но ладно. Высылка короля — хороший повод поторговаться. Турки вряд ли упустили получить за это весомые ответные уступки. Не территорию, как было сказано. Не Кантемира. Ничего в пользу шведов. Что остается? Азовский флот или вывод русских войск из Польши?

— Ваши рассуждения чрезвычайно логичны.

— Благодарю. На ликвидацию флота государь не пойдет, сие очевидно. Ограничить число кораблей — может согласиться, все равно денег не хватает. Балтийские берега Речи Посполитой, Курляндию, Эльбинг до окончания шведской войны оставить нельзя. Уйти с польской Украины? Вот это, пожалуй, туркам всего важнее. Разумная цена за отказ от поддержки Карла.