Сменили позиции наши трехфунтовые пушки. Семеновский и Преображенский полки приготовилась вступить в первую линию. Чуть не вся армия с завистью принюхивалась поутру к их котлам, теперь рослые краснорожие гвардейцы готовились с лихвой отслужить свой сытый кусок. Ингерманландцы, астраханцы, еще несколько полков, кои сравнительно способны к бою, гренадерские роты, охотницкие команды из казаков, как перед штурмом крепости… Всё замерло в ожидании. Судьба государства стояла на кону. На вражеских позициях кипели земляные работы, пройдет день — и они станут неприступными для поредевшей и измученной русской армии. Военный совет постановил ждать до полудня — потом атаковать, не дожидаясь турок, хотя все понимали, что такой способ действий имеет еще менее шансов на успех и может обернуться бесплодным закланием лучших полков наших.

Время шло, а турки ограничивались обстрелом. Что, если они сделали правильный вывод из утренней неудачи? Ближе к полудню бесформенная масса войск, маячившая против левого фланга, двинулась в нашу сторону, канонада ослабла: неприятельские пушки прекратили огонь, дабы не попасть по своим.

Невозможно предугадать ход сражения во всех деталях. Слишком тонкими нитками шитый план сразу начал рваться на части, заставляя латать прорехи как попало. Легко говорить, что надо опрокинуть врага: его натиск, яростный и упорный, потребовал предельного напряжения наших сил. Один из егерских батальонов втянулся в бой на левом краю и запоздал с выходом в контратаку, как и прочие части, призванные обеспечивать фланг. Будь турецкое войско способнее к маневру на поле боя — тут бы нам и конец. В центре неприятель тоже действовал иначе, чем мне хотелось. Не желая служить живым щитом, турки всё норовили ускользнуть вбок, как и надлежит в таких случаях.

Любезный читатель! Имея на плечах неприятеля, никогда не отступай в направлении собственных пушек. Не уповай на милосердие канониров — сии бестии хорошо видят вдаль, но на дистанции картечного выстрела перестают различать своих от чужих.

Егеря уже вышли на расчетный рубеж, когда неприятельская артиллерия грянула по нашим прежним позициям, полки второй линии получили свою порцию чугуна. Мы были вполне безопасны: высота траектории над головой две-три сажени. Самое спокойное место — примерно посередине между пушкой и целью. Я позволил солдатам стрелять бегло, по своей готовности, как на стрельбище. Такой способ дает большую меткость, а считать заряды ни к чему, стоя за линией атакующих гвардейцев. Если бы не вчерашний день в арьергарде — они, пожалуй, не согласились бы на такую небывалую диспозицию, убоявшись пуль в спину. Теперь же, оглянувшись с опаской и погрозив егерям здоровенными кулаками, — мол, смотрите получше цельтесь! — багинетами погнали турок к лежащей впереди возвышенности.

Батальон стрелял не спеша: примерно тридцать хорошо нацеленных выстрелов каждую секунду. При должном хладнокровии как минимум один из восьми найдет жертву, с учетом неизбежных в боевой обстановке погрешностей. Суетившиеся на батарее турки не сразу почуяли смерть: мало ли куда залетают шальные пули! Некоторые успели грянуть картечью по атакующим (и по отступающим, за компанию), — но только один раз. Потом уцелевшие попрятались за пушки и кое-где сделанные брустверы, когда же наши заряды иссякли, гвардия была уже в непростреливаемой полосе у подножия холма. Три егерские роты находились в линии вместе с нею.

После перезарядки вкладышей мы готовы были вновь окатить батарею свинцом, если она оживет, однако беда пришла в другом обличье. Крутой склон холма, изрезанный мелкими овражками, препятствовал действию турецких пушек в непосредственной близости, зато весьма затруднял атаку на них. Мехмед-паша, будучи достаточно искушен в воинском искусстве, не оставил артиллерию без пехотного прикрытия. Эти свежие силы, сплотив за собой бегущих, остановили наши полки у самой цели. Еще несколько минут — турки пошлют подкрепление на холм или атакуют вновь на левом фланге, и все пропало. У них гораздо больше сил, мы же могли победить, лишь пользуясь созданным на короткое время перевесом в решающем пункте.

— Капитаны, ко мне!

Я объяснил положение и способ действий. Если бы меня разбудили ночью, спросив, что делать с офицером, предлагающим атаковать прикрытую пехотой батарею, построившись в каре, я ответил бы в то же мгновение. Высечь розгами и разжаловать в рядовые. Именно розгами, как неисправного школяра, не выучившего урок. Однако бывают особые случаи.

— Неприятель совершенно не ведет огонь. Пушки не достают, а пехота не желает, ибо нам в этом проигрывает. Смотрите: турки в последний момент выскакивают из недоделанного ретраншемента и естественных укрытий, сразу бросаясь врукопашную, — в этом они мастера! Мы сделаем вот что…

Центральная часть холма, ограниченная с боков оврагами, была ключом позиции. Овладев ею, егеря могли бы фланговым ружейным огнем истребить всех защитников батареи. Но в случае неудачи мне грозило не только погибнуть, но и хуже: стать навеки посмешищем в глазах обеих армий. Я не помнил, как звать преображенского секунд-майора, распоряжавшегося батальоном, — зато после вчерашнего боя он готов был меня слушать.

— Сегодня поменяемся местами, твои будут в фор-линии. Прикажи пасть на землю по команде.

Атака! Барабаны гонят гвардейцев вперед. Навстречу выплескивается из земляных нор яростная, нечеловечески орущая, несущая смерть на остриях пик и лезвиях ятаганов, сила. Залп наполовину сбивает ее напор, в пороховом дыму начинается резня холодным оружием. Скоро преображенцев оттесняют.

— Гвардия, ложись!!! — пропитой бас каптенармуса Зыкова, полкового стентора нашего, легко перекрывает крики, лязг металла и редкие выстрелы.

Пусть простят меня души тех, кто не успел броситься ниц. Следующую минуту воздух перед нами кипит от раскаленного свинца.

— За царя-а-а! За Господа Христа-а-а! В атаку! Ступа-а-ай!

Не дело — атаковать врукопашную егерям, сила которых в дальнем прицельном огне. Не дело — полковнику размахивать шпагой в первой шеренге. Но у меня нет другого выхода.

В сплошном дыму, оскальзываясь на окровавленных телах убитых и раненых, добираемся до гребня. Преображенцы и егеря смешались, багинеты алчут пронзить живую плоть, из оскаленных пастей рев — не хуже турок.

За бруствером в нас целят несколько янычар — рожи зверские, но испуганные. Стреляю с левой руки из пистолета — не вижу, попал или нет. Гремят ответные выстрелы — мимо! Враги поворачивают спины, один смелый — демонски визжа, бросается вперед с ятаганом. Багинет по самую втулку входит ему меж ребер. Вот и пушки! Здоровенный пузатый турок, голый по пояс, банником отмахивается от оробевших солдат, — его бы выстрелом, а ружья разряжены. Ныряю под свистящую в воздухе оглоблю, сверкающая сталь пронзает загорелый живот. Куда ж ты, дурень, с дубиной против шпаги? Пока ты размахнешься, я тебя три раза проткну! Противник пучит глаза, пытаясь схватить меня ослабевшими руками, — приклад мушкета с хрустом врезается ему в лоб. Вперед! Повозки, зарядные ящики, спины бегущих — и пистолетное дуло в нескольких шагах! Чувствуя: не успеваю, ласточкой бросаюсь вперед, вся жизнь моя на острие клинка, — огненный удар навстречу — и темнота…

…

— Спирька, чертов сын, хрен ли ты кричишь — убили… Щас тебя самого за такие слова… Видишь — дышит!

Чей-то знакомый голос… И язык знакомый. Только не вспомню, какой. Что это было? Мы играли в войну? Точно! И Петруччио, сволочь косая, влепил мне нечаянно половиной кирпича по затылку… Свой же, зараза, римлянин! Какой из него римлянин — в дикари его, скотину, — даже до варвара не дорос!

Ослепительная тьма колышется передо мной. Невероятным усилием поднимаю веки, — батюшки, больно-то как, — солнечный луч ятаганом режет глаза, — и возвращаюсь в свой мир.

— Александр Иваныч, живой?

— Аллах его знает… Пощупай у меня затылок — черепок цел?

Это Ефим Мордвинов. Честный служака, из сержантов в майоры собственным трудом вышел. Но лапы у него… Морщусь от боли.