Но лучше все-таки не вспоминать адскую боль от судорог в умело перекрученном теле. А заодно и то, как подмастерья слушали палача, объяснявшего: колодки категории «аист» устроены так, чтобы вызывать судороги. Поэтому жертва и трех часов не выдержит, заговорит. Удобная вещь, избавляющая палача от тяжелой работы плетьми и ювелирной — крючками или щипчиками.
Какими восхищенными глазами они смотрели на хитроумное устройство, как уважительно внимали моим проклятьям, переходящим в звериный вой… И как красиво лежали на полу в лужах крови, получив по паре ударов разломанными колодками по взыскующим премудрости головам!
Пока мы тащимся по коридорам, разглядывая ржавые потеки на стенах и стараясь не говорить лишнего, чтобы не убить друг друга из традиционной ненависти тюремщика и преступника, я размышляю о заблуждениях. Обо всех заблуждениях касательно боли.
Людям свойственно надеяться на чудо — на чудо, несущее прозрение. И среди чудес, дарящих знание и силу, люди почему-то числят боль. Им кажется: адскими мучениями открывается дверца, ведущая все глубже внутрь — и одновременно все дальше наружу. Именно этот ключик в пыточных подземельях и доводят до совершенства.
Только я не знаю, что за дверцу надеялся открыть Главный Мучитель ключом боли. И кто он был, Буратино садистический, я тоже не знаю. Мне надоело ничего не знать. Мне надоело мучиться вслепую. Роль лабораторной крысы — не по мне. Между тем Геркулес — такая же крыса. И одновременно — лаборант-вивисектор.
Но мы оба собираемся найти того, кто запер нас в этих подвалах, в этих клетках, в этой судьбе. Хотя я думаю, что клетку надо просто сломать, а Дубина думает, что ее надо внимательно изучить. Забавная все-таки мы компашка…
— Стой! — говорю я и вырываю руку из хватки Дубины. — Не тащи меня. У меня ничего не болит. Я здорова.
— Ты же умереть собиралась? — осведомляется Геркулес. Первое проявление иронии, надо же!
— Не было ничего. — Мое лицо, пересеченное, будто морда енота, полосой татуировки, кривит злость. — ПОЧТИ ничего. С самого начала только одно и было. Ложь. Все он нам врет, этот козел. И про боль, и про смерть. Проверяет. Исследует. Эх, и глянула бы я ему в бело личико…
И тут мое желание исполняется. Мучительная ложь воплощается. Материализуется. Прямо из стены на нас глядит ЛИЦО.
Дубина совершает какой-то рывок — так, словно тело само не знает, собирается ли оно упасть на колени или схватиться за меч. А я… даю Каменной Морде пощечину. Качественную такую, вполне по-женски опытную пощечину. Мне хочется крикнуть: ты же обещала, сволочь! Ты обещала, что избавишь меня от себя! Я ради этого убивала! А ты лгала, лгала, как все они!
Каменная Морда замирает на полувдохе. Видно, сказать чего хотела. Но обиделась и промолчала. Вместо этого стена обрушивается, открывая вид на Бесприютный Город.
Да, знаю, знаю, это типично фэнтезийный прием: написать какое-нибудь бессмысленное словосочетание с прописной и назвать город в честь Эксцентричных Клинков или Спящих Цепей. Город Ортодоксальных Котят! Город Серафических Ниндзя! Город Куриных Эскалопов! А назови любое место по его главной особенности — и получится банальщина вроде Шварцвальда или Долины Смерти.
Но даже если написать название строчными буквами, ничего не изменится. Бесприютный Город был именно таков — пустынен и равнодушен. Чем-то похожий на зимнюю безлюдную Венецию вдалеке от вытоптанных туристами троп: стены, разукрашенные разве что стригущим лишаем облетающей штукатурки, вытесняют тело в тупики; никуда не ведущие улицы все никак не превратятся в направления; картинный вид, стоит лишь сменить ракурс, преображается в свалку или в стройплощадку. И ни одно движение не имеет смысла. На перекрестках стоишь веками, пялясь во все стороны и ощущая, как пухнет голова от бесполезности этого занятия…
И все-таки он был по-своему красивым и древним, этот город. В его зданиях сквозила и роскошь, и изящество, и нелепость — бич и гордость всех старинных городов. Он был стар, пропитан легендами и предрассудками, наполнен отзвуками и воспоминаниями. И… грязен. Чудовищно грязен и неухожен, как очень старые города.
В таком месте нельзя обустроиться. В нем нельзя жить. Он годен только в качестве набора специй, этот город — как мизерная добавка к безликой, но комфортабельной современности. Чтобы современность можно было проглотить, не поморщившись.
А теперь мы угодили сюда, словно в баночку с перцем-карри-тмином- кориандром.
У нас в утробе першило от «одухотворенности» этого места. Здесь не было никакой возможности остаться собой, потому что Бесприютный Город проникал в тебя, а ты проникался им. И моментально начинал им вонять. До самого дна души.
В какой-то момент я осталась совершенно и бесповоротно одна. Даже Дубины со мной не было. Да что там! Со мной не было даже мыслей о Дубине. Исчезло всякое подобие беспокойства о его судьбе. Плевать. Он большой мальчик и позаботится о себе сам. Или не позаботится. Тогда он умрет. Ничего, он довольно пожил и повидал, этот мальчик. Пусть умирает.
Город разделил нас, закружил, запутал, заморочил. И поодиночке повел к уничтожению.
Я хотела одного — выбраться. И заранее знала, что это будет непросто.
Пройдя город насквозь — рынки, дворы, переулки, подворотни, мосты, каналы, тупое упорство, усталость в ногах — я уперлась в стену. В стену из непроходимого тумана. В белесую клубящуюся завесу можно было войти, но не пройти насквозь — только назад. В город.
Видя мое упорство, город решил поговорить со мной. И я услышала голос, звучащий буквально отовсюду. И на удивление гадкий — этакий микс из всех училок-родственниц-подружек, вычеркнутых из моей жизни за гнусность материальных целей и бездарность психологических стратегий. Голос, как и все его компоненты в реальной жизни, занялся привычным делом. То есть упреками меня в бесполезности моего же существования. А также в неуспешности оного. Где-то мы уже встречались, наставничек…
Предсказуемость упреков не столько раздражает, сколько смешит. Голосу кажется: он добрался-таки до моих болевых точек и теперь отлично со мною управляется. Я сознаю, что сама вручила манипулятору наводки, ориентиры и указатели, а возле особо мучительных воспоминаний расставила неоновые стрелочки "Не промахнись! Это здесь!"
Да только к моим РЕАЛЬНЫМ слабостям предложенная карта личности отношения не имеет. Значит, если я ошибаюсь на свой счет, то и назойливый голос не сможет меня поправить. А будет ошибаться вместе со мной.
С другой стороны, реальность не имеет силы в Бесприютном городе. Он затянул нас с Геркулесом внутрь нас самих. Туда, где наши слабости — именно слабости, а вовсе не скрытые ресурсы силы, как оно вживую бывает.
Но если так, то я… могу все здесь разнести! К чертям собачьим. К собачьим чертям подсознания этот мир-ловушку! Во мне хватит ярости, чтобы взорвать его и сжечь, а пепел развеять по ветру! Если, конечно, тут останется хотя бы ветер…
Не могу сказать, что окружающая реальность взорвалась. Скорее истлела. И превратилась из череды бутафорских красивостей в мертвую пустошь, покрытую отнюдь не тонким слоем праха. Мне даже спецэффектов не показали: ни некрозных проплешин, разъедающих живую ткань действительности, ни пламенеющих дыр в мировой материи, ни бешено несущихся червячных нор в гиперпространстве. Обошлись малобюджетной мерзостью запустения.
Я стояла посреди мягкого, пахнущего гарью поля и обозревала хилые дымкИ, то там, то сям вырывающиеся из-под земли. Было в этом что-то неправильное. Что-то пошло не так.
Что именно, я сообразила, когда склубившийся дым превратился в туман — такой же гибельный и непроходимый — и поглотил мои лодыжки. Я понимала: ЭТО меня задушит. Бежать мне некуда и незачем. Вот она, месть погибшего мира. Причем город, зная мою вспыльчивость, рассчитывал на такое развитие событий. Опять меня обошли и обхитрили. Что ж я за бестолочь-то такая?!
Стою, жду смерти. Туману уже по пояс. Я вожу по нему руками и пропускаю сквозь пальцы. Из подобного вещества возникла вселенная. Пускай его нельзя собрать в пригоршню и скатать в снежок или в снеговика. Но каким-то образом можно скатать в звезду. Или в целое созвездие. Вот только времени у меня на миросоздание совсем не осталось, а то бы попробовала. И получилось бы не хуже, чем у некоторых… демиургов.