В парке под древними елями густел сумрак, косые лучи вечернего солнца, проникая сквозь опахала ветвей, светили рассеянным светом, словно огни рампы. Над танцплощадкой голо и тускло горели зажженные раньше времени лампочки. Музыканты, скинув пиджаки, на тесной эстраде тянули и раскручивали провода, проверяли микрофоны, бренчали на электрогитарах. Расставленные вокруг дощатого настила скамейки пока пустовали, лишь кое-где был заполнен первый ряд. Девушки казались примерно одного возраста, и все как будто знали друг друга, сидели рядышком, взявшись за руки. Глядя на них, можно было подумать, что здесь намечается школьный вечер — на таких вечерах каждый класс держится замкнуто, скопом.

Кое-кого, возможно, он еще утром видел у реки. Бирута опять засмущалась, отводила глаза, но Камита выступала гордо, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на назойливые взгляды.

— Все ваши? Фабричные?

— В основном.

— А где же партнеры?

— Не беспокойтесь, будут и партнеры. Вон в кустах шныряют.

— Тоже фабричные?

— Всякие. Городские, фабричные, из окрестных колхозов.

— С виду шустрые, только ростом не вышли,

— На танцульки сосунки больше ходят. Жалкий контингент. Длинные патлы да штаны широкие. Борода, и та еще не выросла. А главное, глупы непроходимо.

— Разве это мешает танцевать?

— Кому как, мне мешает.

— Зато музыканты молодцы.

— Музыканты у нас что надо. «Рандавская пятерка». Комсомольцы долго ломали голову: можно ли комсоргу играть на трубе? Наконец решили, что можно.

Одним своим краем парк спускался к реке. Склон высокий, но пологий, лесистый. От опушки парка до самой воды тянулся зеленый лужок. С высоты открывался вид на речные извивы, песчаные отмели, противоположный берег. Казалось, из темного парка на реку распахнуто окно.

Постепенно народ собирался. На эстраде, правда, все без особых перемен. Музыканты по-прежнему раскручивали провода, проверяли микрофоны, с олимпийским спокойствием настраивали инструменты, курили, балагурили. Лампочки над танцплощадкой то гасли, то загорались.

Неподалеку от буфета они столкнулись с Марикой и Тенисоном.

— Так, так, — многозначительно обронила Камита. — Ну, конечно...

— Да, милая! Чему ты удивляешься? — Марика демонстративно взяла под руку Тенисона. — Мы передумали. Вечер чудесный. Отчего ж немного не потанцевать для моциона?

— Но ты же собиралась в Ригу?

— Не я, а Варис.

Тенисон протянул ему руку, сделав вид, что утром они не виделись.

— Ну, поэт, как вам понравилась наша Рандава? Что за девочки, а!

— Да, успел приглядеться.

— Фи, как не стыдно! — Камита дернула его за рукав. — С нами гулять и на других заглядываться.

— Почему же на других? Этого я не говорил.

Вопрос Тенисона ему показался идиотским. Как и собственный ответ. Бирута еще больше потупилась, защелкала пальцами.

— Я смотрю, — как-то странно усмехнувшись, сказала Марика, — вас успели прибрать умелые руки.

— Ты чем-то недовольна? — Камита метнула в нее быстрый взгляд. — А что до моих рук, они и в самом деле ничего. Ручки что надо...

— Да, маникюр им, знаете ли, за счет комбината делают, — вмешался Тенисон. — Профсоюз оплачивает.

Бирута, бросив страдальческий взгляд, отвернулась к эстраде.

— Пора бы начинать.

— Темноты дожидаются. При свете дня танцы в Рандаве не ладятся. Темнота нашим парням придает смелости, они из этой братии.

— Так сознайся, Камита, который годочек тебе стукнул?

— Варис, миленький, ты становишься неинтересным. Каждый год задаешь один и тот же вопрос. Представь себе, уже двадцать два! А еще через двадцать два я буду бабушкой.

— Ну это как сказать. Все ли так гладко пойдет?

— Можешь не сомневаться.

Все, кроме Бируты, улыбались, стараясь показать, что чувствуют себя непринужденно. И он улыбался, хотя нервы были взвинчены, а на сердце кошки скребли.

— На день рождения пьют вино, — сказал Тенисон. — Может, дойдем до буфета?

«Марике пить нельзя».

«Что за шутки!»

«Вовсе не шутка. Марика ждет ребенка». (Совершенно спокойно, глядя Тенисону в глаза.)

«С ума сойти! Ну и ну!» (Всеобщее замешательство.) «Марика, это правда?»

«Впервые слышу».

«Тенисон, может, для ясности повторите то, что сказали мне в гостинице? Ну да, сегодня утром, когда пытались выклянчить эти несчастные письма...»

Он так отчетливо себе представил диалог, что в мыслях уже видел замешательство присутствующих: Тенисон окаменеет, потом сникнет, Марика побледнеет, Камита встрепенется от любопытства... Слова были готовы сорваться с языка, внутри разливалось злорадство. Почему ж он промолчал, почему, почему?..

— Что ни говорите, а Варис настоящий джентльмен. Только он и вспомнил про виновницу торжества.

— Я слышал, будто торжество переносится.

— Что ж с того, что переносится. Не поступаться же добрыми традициями.

Камита опять оказалась рядом. Он посмотрел на нее, взгляд как-то сам собой скользнул за вырез платья. Он тотчас отвел глаза и вздрогнул, будто прикоснулся к чему-то горячему. Вообще, с ним творились странные вещи: язык его, руки, ноги, глаза — все они жили сами по себе. Не таким он был наивным, чтобы не понять, что Камита нарочно ведет себя вызывающе, вольно, но в том-то и был весь соблазн. Смелая, даже дерзкая, она не стеснялась проявлять откровенный интерес к нему. Между тем как он, точно тряпка, болтался на ветру, что-то мямлил. А ведь она, можно сказать, приносила себя в жертву.

— Ну, Сандр, что будем делать? Неймется нашим задирам.

— Традиции надо уважать.

— Почему бы вам в таком случае не взять меня под руку? Тоже добрая традиция — ну хотя бы назло Марике.

— Она и не смотрит в нашу сторону.

Из-под ресниц Камиты полыхнуло зеленым пламенем.

— Уж я-то знаю, что говорю...

Громко разговаривая, Тенисон шел впереди с Марикой и Бирутой. Его головка, подпертая снизу белым нейлоновым воротничком, вертелась из стороны в сторону. Казалось, что даже его маслянисто-серые, похожие на подшерсток волосы источают лукавство. Ну вылитый кот, мерзкий котище! И спина у него котовская, и походка ленивая, мягкая. Не хватало только хвоста, но его нетрудно было домыслить под удлиненным модным пиджаком.

С детства он привык в своем воображении превращать людей в животных. Может, оттого, что когда-то был без ума от мультфильмов. У них во дворе неограниченным деспотом правил Волдынь из соседнего дома, всех задирал, дразнил, высмеивал, никому не давал прохода. Превзойти свирепостью и силой этого злодея для него было делом несбыточным, зато он превратил Волдыня в собаку и на радость себе действительно обнаруживал в нем все больше собачьих повадок.

Много неприятностей ему в школе доставляла алгебра. Учитель Пупуринь, раздавая контрольные работы, нередко ему выговаривал: «Милый юноша, тот, кто не в ладах с математикой, попросту духовный инвалид». Было невыносимо стыдно, он краснел, чесал затылок, крутил пуговицы на куртке, а про себя твердил: «А ты индюк, индюк, вот ты кто».

Его раздражал один лектор из общества по распространению научных знаний, который везде и во всем усматривал «переходный период». Лектор был небольшого росточка, с пушистой макушкой, с толстыми отвислыми губами, морщинистым лбом и тоской в глазах. «Современный уровень развития химии — всего-навсего переходный период... переходный период органического синтеза заключается в том... принимая во внимание переходный период в науке вообще... истинное положение вещей следует отличать от состояния переходного периода...» Этого лектора он представил себе мартышкой. Слушал его и думал: у мартышек голый зад — это состояние переходного периода или истинное положение вещей?

Перед буфетом выстроилась длинная очередь. Продавщица время от времени сердито покрикивала:

— В розлив не продаем. Только бутылками.

— Ай-ай, любезная! Могли бы и разлить.

— Сами разольете, не развалитесь, у меня что, работы мало!