Появилась Майя с двумя нашими дамами, Я поднялся, кивнул Майе. Она сделала вид, что не замечает меня. Это было смешно. Остальные смотрели в мою сторону, только она, отвернувшись, с повышенным интересом изучала витрину. Юзефа было сделала шаг в мою сторону, но, взглянув на Майю, обменявшись взглядом с Лилией, дальше не пошла.

— Майя, — сказал я, — здесь два свободных места.

— Вот и хорошо, — сказала Юзефа, — а я сяду с Ксенией.

Майя резко повернулась ко мне. Разыгранное удивление было так неубедительно. Она покраснела, на глаза у нее навернулись слезы.

— Спасибо, — сказала она, — вы очень любезны. Нас трое. Вон там освободился столик. Спасибо.

Лилия поглядела на меня с нескрываемым сочувствием. Беда с вами, честное слово, ну да ладно, ваше дело, разбирайтесь сами, говорил ее взгляд.

Скайстлаук, прервав недоконченный разговор, снова принялся за еду, не поднимая глаз от тарелки. Человек педантичный, щепетильный, он никогда не забывал о субординации. И сейчас, должно быть, ломал голову, как поступить: ведь к служебным отношениям тут примешивалось нечто сугубо личное. К тому же все это случилось с его начальником, лицом вышестоящим. Инженеру Скайстлауку явно было не по себе, и он, возможно, даже сожалел, что знал то, что знает, ибо обнаружить свое знание ему воспрещало чувство субординации.

Майя была весела, смеялась, что-то громко рассказывала. И Лилия с Юзефой, будто сговорившись, делали все, чтобы привлечь к себе внимание. Посмотрят по сторонам, сдвинут головы и о чем-то шепчутся.

Я встал из-за стола.

— Спасибо!

— Вы уже поели? — Скайстлаук старался не слишком выказывать удивление.

Из кафе направился прямо в КБ. Уверенный в себе, преисполненный решимости, отбросив страхи и сомнения. Остановился возле стола Маркузе — обеденный перерыв она почему-то проводила на своем рабочем месте — и с головой ушел в иннервацию. Понемногу собирались остальные. Появилась Майя с двумя своими спутницами. Маркузе измеряла импульсы. На экране оксилографа, как человеческое сердце, трепетно бились почти осязаемые мысли.

Незадолго до конца работы подошел к Майе. Перед ней на столе лежал узел ФЗ-19 и лист бумаги, до половины исписанный цифрами и формулами. Вторая половина пестрела какими-то росчерками, сюрреалистическими рисунками.

— Ну как? — спросил я, сам удивляясь своему деловому тону. Но тотчас сообразил, что вопрос чересчур отвлеченный и потому двусмысленный.

— Все в порядке, — отозвалась она так же деловито и столь же двусмысленно.

— Рад это слышать.

— Я показывала товарищу Скайстлауку. Он считает, что...

— Выходи через вторые ворота, я на машине, — сказал я. — Отвезу тебя домой.

Сказал не шепотом, произнес даже громче, чем обычно.

Она посмотрела на меня непроницаемым взглядом, не выражавшим ни «да», ни «нет», ни радости, ни досады, а что-то совсем простенькое и куда более значительное. Описать словами, что это был за взгляд, невозможно. Как, скажем, невозможно описать ветер. Дрожит лист на дереве, колышутся, припадают к земле и опять распрямляются в поле хлеба — но это же не ветер. Это след его.

Я тоже задрожал. Тоже припал к земле, а потом распрямился. От такого ее взгляда. И это было избавлением от гнетущей скованности, это был стыд за свое неверие, радость непомерная от сознания крепости наших уз. И еще: это было свидетельство моей любви к Майе. И ее любви ко мне. В самом деле прекрасное мгновенье. Такие мгновенья навсегда остаются с тобой.

Карандаш в руке надломился.

Яркое, слепящее солнце. Лишь удлинившиеся тени предсказывали близкий вечер. Машина бежала из города, взбудораженного весною города, и тот кипел весь, бурлил, клокотал, не в силах прийти в себя от подземных толчков: казалось, под асфальтовым покровом разверзались бездны, трескались каменные стены, и во все щели, во все бреши каменного царства устремлялась трава, распускалась зелень листьев, слепили огненные вспышки сирени, пылали костры тюльпанов. Автомобиль вроде бы сам находил привычную дорогу через Пурвуцием к Малой Югле.

Мы убегали, мы убежали. Мы были снова самими собой, мы возвратили себя, мы вернулись к себе. Можно было сделать остановку, насладиться покоем.

Возле столовой, растянувшись на траве, мужчины потягивали пиво, на прибрежном лугу поднимал черноземные пласты трактор, над головой на недвижных крыльях парила чета аистов. Девочки в пестрых коротеньких платьицах — ни дать ни взять свежие бутоны на стройных стебельках своих голых ножек. Женщины на скамейке перед домом — распаляет весна души, гложет сердце деревенская грусть. Мычит корова на привязи. Коза чешет бок о ствол цветущей яблони. Изгородь облепили скворцы и галдят, галдят.

Выбрались из машины, направились к реке. Черемуха уже осыпалась, ветер сдувал в реку лепестки. Прислонившись к кривому стволу вяза, мы загляделись в воду. Стайка рыбок, серебрясь, поднималась вверх по течению.

— Ты почему не предупредила, что выйдешь на работу?

— Я сама все решила только сегодня утром.

— Все же стоило подумать. Работать осталось тебе с месяц. Какой же смысл?

— Я просто не могла усидеть дома, — проговорила она совсем тихо, глядя в реку. — Хотелось на тебя взглянуть. Хотя бы издали.

— Послушай, Майя, — сказал я. — Ты ведь знаешь...

Она молча кивнула.

— Ты ведь знаешь... — повторил я.

— Мы так редко видимся, — сказала она. — Вечно ты занят.

— Майя, послушай...

— Знаю, знаю. У тебя много работы. И нужно ездить в больницу к Ливии,

— В ближайшее время все разрешится. Или ты сомневаешься?

Майя покусывала губы. Ее пальцы сильнее впивались в мою ладонь.

— Хочу быть с тобой, — сказала, и в словах прозвучала капризная нотка.

— Ну хорошо, а как? Как? Каким образом? Может, подскажешь?

Возможно, у меня это вырвалось чуть резче, нетерпеливее, чем хотелось Но упорство Майи меня беспокоило. Меня самого эти вопросы до того извели, что я сон потерял.

Она отпустила мою руку и отвернулась.

— Я тебя не виню, — сказала Майя. — Понимаю, тебе нелегко.

— Прости, — сказал я, — сам не знаю, как у меня вырвалось. Как старый конь на ипподроме, сбился с ноги. Поверь, все уладится, и очень скоро.

— Скоро ты начнешь меня ненавидеть.

— Не болтай ерунды.

— Я тебе только обуза,

— Спасибо.

— Нет, в самом деле. Какой тебе прок от меня?

Но пальцы ее опять искали мою руку. Прижалась ко мне. Я обнял ее плечи.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Но сейчас у нас нет другого выхода. Или ты допускаешь, что при теперешнем положении Ливии я могу подать на развод?

Она смотрела куда-то за мое плечо и молчала.

— Ну, что нам остается?

— Хочу тебя видеть каждый день. Больше ни о чем не прошу.

— Ты рассуждаешь как дитя,

— Нисколько. Я прекрасно понимаю, как тебе тяжело.

Я рассмеялся, поднес ее руку к губам, дохнул на нее.

— Сказать, зачем я вышла на работу? Хотелось тебе помочь. Нет, правда, не смейся. Хочу работать над твоим проектом. Тем более теперь, когда Пушкунг отказался.

— И об этом ты знаешь?

— Я знаю все. И я помогу тебе.

— Радость моя, — сказал я, — ты бы мне помогла, если бы осталась дома.

Она взглянула на меня так, как будто я ее оттолкнул.

— Все уладится, — повторил я, — вот увидишь. Просто надо немного выждать. Несколько недель, не больше.

Майя отвернулась. Не поверила, подумалось мне.

 

В тот день Вилберг дежурил вечером, мы с ним условились на девять. В отделении спросил сестру, где сейчас хирург, Она позвонила по телефону. В данный момент доктор Вилберг в операционной, минут через пятнадцать обещал быть в отделении.

Зашел к Ливии. Свежим глазом пытался обнаружить перемены к лучшему. На голове была новая повязка, лицо теперь больше открыто, в остальном все по-старому. Никаких чудес я, конечно, не ждал. Но всякий раз, переступая порог палаты, надеялся увидеть хоть какие-то признаки улучшения. Прошел уже месяц.