Без особой надежды коснувшись дверной ручки, он, по правде сказать, повторил то же самое, что внизу. Открылась! Все произошло в точности так же, как и с парадной дверью. Даже петли проскрипели в той же тональности.

— Бонжур, мадам, а вот и я!

Он застыл у порога. Приемник потрескивал. Мужской голос сыпал без остановки: курс доллара... курс иены... Ему навстречу по коридору выбежала кошка неестественно рыжей масти и лохматая, как нейлоновый парик, с угрюмым мурлыканьем принялась тереться о брючину. Почему стенные часы показывают половину первого? Может, его нарочно разыграли или, что еще хуже, — заманили в ловушку? На месте он уже не мог оставаться. Вперед или назад? Что за идиотский приемник. Может, неспроста трещит? Уж конечно, неспроста. Весь вопрос — зачем?

В порыве любопытства, вобравшем в себя все прежние эмоции — недобрые предчувствия, волнение, досаду (черт побери, надо же выяснить, в чем дело), он шагнул дальше в полной уверенности, что кто-то в квартире должен быть.

Гостиная. В клетке метались две канарейки. Трах, крах, бах! Ну и глотка у этого транзистора! Ба! Это что такое! Спокойствие, только спокойствие. «На сивке-бурке скачет сказка по дороге...»

Алма Мейерхоф сидела в мягком кресле. Голова запрокинута. Глаза открыты. Большие, недвижные, остекленевшие. Как у куклы. Значит, умерла. Похолодела. Давно ли? Он невольно потянул носом воздух. Ничего не чувствуется. Взяла и умерла. Вот так номер!

Не было ни удивления, ни страха. Только досада. Как будто его обманули, одурачили. Мотать, скорей мотать отсюда, тут ему делать нечего. Пять шагов до порога, вниз по лестнице и — привет. Это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Другое дело, если б Алма была еще жива, нуждалась в помощи. Что умерла она естественной смертью, в том не может быть никаких сомнений. Один умирает в трамвае, другой в общественном туалете. Должны же у нее быть какие-то родственники. По крайней мере, такие, к кому это «имеет отношение». И все же, с какой стати она позвонила? Голос был такой бодрый, веселый. Э, не стоит ломать голову. А если бы я не пришел?.. Если бы не снял телефонную трубку?.. И вообще звонила она не мне, звонила Асе.

Лопедевега! Глупо в таком возрасте жить в одиночку. Взяла бы жильцов, студента, молодую пару. С таким же успехом ее могли здесь обнаружить через неделю. Ладно. Что-нибудь придумаю, только не сейчас. Внизу, на лестнице. На улице. Безразлично где. Только не здесь.

Гунар сам не мог понять, чего ради он остановился перед альбомом, который — толщиною с кирпич — точно алтарная реликвия, лежал на этажерке, застеленной вышитой салфеткой. Упитанный младенец ползет на карачках по овчине. Бойкий парнишка в матросской бескозырьке с помпоном и в коротких штанишках бесстрашно позирует перед аппаратом. Элегантный спортсмен в кругу усатых молодых людей, рижских немцев, членов спортивного общества гребли. А это эфирное создание вполне могло быть Алмой на фоне типично провинциального городка — Руисны или Сабиле, во дворе какого-то дома сидят девушки-гимназистки в длинных сапожках со шнуровкой, в передниках, с неизменными лентами в косах. Ты смотри, а эта нарядная дама уже сфотографирована в Риге, на бульваре Наследника у фотографа X. Крулля. Здесь упитанный господинчик, тщательно прикрыв проплешины редеющей шевелюрой, вместе с той же миловидной дамой восседает не то в карете, не то в авто. «Милая мамочка, мы с Карлом шлем тебе приветы из венского Пратера». Старинные открытки с поздравлениями на рождество, на пасху и троицу. Странный был почерк у людей лет пятьдесят тому назад — аккуратно и неспешно выводили они буквы. Изучаются, исследуются всякого рода перемены, почему же без внимания осталась эволюция почерка?

Фотоснимок размером с открытку — корабельный трап. «Отъезд Балдура 17 октября 1939 года». С виду Балдур мог вполне сойти за брата Карла Мейерхофа. А вот и сам Карл. В гробу. «На Лесном кладбище в Большой часовне». Значит, брат у Карла в Германии. В Германии или, что вероятней, в райских кущах у святого Петра. Там же, где и Карл. А теперь вот и Алма. Почему остался Карл, если Балдур уехал? Глупый вопрос. Не все немцы уехали. И не все латыши остались. Попробуй докопайся. Поди разберись. На улице столько народа. У каждого своя жизнь.

Гунар захлопнул альбом и швырнул его на этажерку. И в тот же момент, подобно тому, как сотрясаемый телефон-автомат иной раз выбрасывает обратно проглоченную монету, из альбома на салфетку выпал небольшой снимок. Ася, лет десяти или двенадцати. С мечтательным, будто слегка захмелевшим взором. С медальоном на бархатной ленточке вокруг шеи. С косой! «Милой тете Алме от Ашука». Что за чертовщина! Откуда она тут оказалась! Все больше распаляясь гневом, Гунар повнимательнее вгляделся в снимок. В самом деле Ася! В той ипостаси, о существовании которой он не подозревал: с косой и милой тетей Алмой... И такое приходится ему пережить на двадцатом году супружества. Когда вроде бы все давным-давно узнано, расшифровано.

Очертания фигуры казались знакомыми и в то же время чужими, лицо — где-то виденным и вместе с тем незнакомым. Расцветающая женственность в нем всегда вызывала чувства чистые и нежные. От молоденьких девчонок щенком пахнет, острил когда-то их школьный учитель Перн, старый эпикуреец, весьма благополучно перешедший в последнюю мужскую фазу — ангельский чин. Какая милая мордашка, подумал он, вертя фотографию. Неожиданная встреча с той Асей, которой он раньше не знал, вызывала в нем что-то похожее на жалость, щемящую тоску.

Ну а как же быть с покойницей? Как долго милая тетя Алма будет сидеть в кресле? И вообще, если бы хоть кто-нибудь мог подсказать, что в таких случаях полагается делать. У него о том ни малейшего представления. Конечно, будь Ася дома, вопрос отпал бы сам собой, Ася мигом бы все уладила.

Вот угораздило! Гунар чувствовал, что все в нем протестует, ему хотелось как-нибудь от всего этого уклониться, отвертеться, остаться в стороне. При одной лишь мысли о неизбежных хлопотах, хождениях, беготне, переговорах у него скулы сводило.

К счастью, в этом памятнике архитектуры оказался телефон. Судя по толстому витому шнуру на фарфоровых изоляторах, установлен он был еще во времена Адама. Транзистор продолжал неистовствовать. Черт, да где ж у него выключатель? Вышвырнуть в окошко, и дело с концом. Ну вот, теперь можно пораскинуть мозгами. В наступившей тишине еще проворней заметались канарейки в клетке. За стеной в клозете с шумом текла вода. Взгляд остановился на Алме. А может, он тут не один? Ерунда, бачок неисправен, вот и льется вода. Да, но куда звонить? Рядом с телефоном должна быть телефонная книга. Наугад дернул один, другой ящик: скатки пожелтевших кружев, коробки с пуговицами, какие-то фарфоровые шарики, страусовые перья.

— Алло, уважаемая, вы меня слышите! Скажите, пожалуйста, гм, как бы это объяснить... Что полагается делать, когда обнаружишь покойника...

— Здесь справочное, а не похоронное бюро!

— Бац!.. Пи, пи, пи...

Он еще раз набрал номер.

— Алло, я говорю серьезно. Что полагается делать, когда...

Ни звука.

— Алло, дайте хотя бы номер милиции.

Девичий голос засыпал его цифрами. Последнюю комбинацию он успел запомнить.

В милиции, как и следовало ожидать, отозвался мужчина.

— Скажите, пожалуйста, что полагается делать, когда зайдешь в чужой дом и обнаружишь покойника?

— Район? Адрес?

— Нет, прошу прощения... Вопрос меня интересует просто так, в принципе.

— В принципе? С какой стати, в принципе, вас занесло в чужой дом?

— Такое дело, я не совсем чужой. Ну, скажем, в дом родственника.

— Так все-таки как же: в чужой дом или дом родственника?

— Родственника.

— Имеются подозрения в убийстве?

— Думаю, что нет. Старая дама сама собой умерла. Когда человеку под восемьдесят...

— Случай естественной смерти?

— Похоже, что так.

— Тогда чего звоните в милицию? Звоните в поликлинику, районному врачу, звоните в морг.