– Хасан, я, кажется все…

Он закрыл глаза и, не проронив больше ни слова, сполз с коня.

Хасан высвободил из стремени ногу, уложил Тахира на снегу, прикрыл ему глаза и тут же снова вскочил на коня. Тому, кто глянул бы на все, что происходило на равнине откуда-нибудь сверху, стало бы, наверно, страшно.

Когда Хусен открыл глаза, вокруг него были только убитые и раненые. Неподалеку лежала лошадь Исмаала – Хусен воевал на ней. Издали доносились выстрелы, крики людей, лошадиное ржание. Хусен попробовал подняться. Бедро снова пронзила острая боль, в глазах потемнело, и опять все в ушах стихло, словно и не было вокруг боя…

Деникинцы бежали на запад – туда, откуда и пришли. Немало их осталось сраженными лежать на белом снегу.

Одно за другим мелькали лица врагов перед Хасаном. Вот рыжеусый всаживает в винтовку новую обойму. Того и гляди, разрядит ее в Хасана или в какого-нибудь другого вайнаха. Хасан уложил его раньше, чем тот успел выстрелить. И не его одного – уложил еще и еще… Получают, что заслужили, не с миром они пришли на эту землю. Подлость всегда оборачивалась против того, кто ее делал. Сейчас она обернулась против непрошеных гостей. Вот степь и пестреет ими…

Валом лежат, как снопы в поле, а оставшиеся в живых прорываются в направлении Ахлой-Юрта.

– Пусть бегут! Теперь пусть! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Пусть хоть эти останутся в живых, чтобы рассказать другим о сегодняшнем дне.

Уцелевшие деникинцы, достигнув Ахлой-Юрта, кидались прятаться во дворах, в домах. Но жители встречали их кто чем мог: винтовкой, а то и вилами…

Мало, очень мало деникинцев добралось до Терека. Ровно столько, чтобы хватило рассказать о страшных событиях минувшего дня.

6

На второе утро после боя в селах застучали топоры: падали акации во дворах и у заборов. Акация – дерево крепкое, потому-то ее и ставят в могиле.

Хоронят очень многих. Особенно в Кескеме. Чуть не в каждом доме плачут-надрываются в безутешном горе женщины.

В доме у Соси тоже траур. И теперь уже двойной. Только недавно похоронили Эсет, а сейчас вот погиб Тахир. Соси весь согнулся под тяжестью навалившихся бед. С трудом удерживает на плечах свою отяжелевшую голову.

Кабират сидит в доме среди других женщин. Они вместе оплакивают бедного Тахира. Кайпа тоже тут. На руках она раскачивает маленького Суламбека.

Вот ведь как все получилось! Соси собирался устроить праздник по случаю возвращения сына, а радость вдруг обернулась горем. И трехлетний бычок зарезан не по случаю празднества, а для похорон. Жертвенное мясо уже разнесли по соседям. И ребятишки во главе с Султаном, разжившись бычьим пузырем, надули его и изо всех сил барабанят.

Прикованный к постели Хусен из дому кричит братишке, чтобы прекратил, пытается как-то объяснить, что нельзя ведь так, у людей горе. Но дети есть дети. А Хусен пока еще не может подняться с постели и оттрепать за уши непослушного Султана… Ему вдруг вспомнилось, как на похоронах Беки точно так же колотил о пузырь Тархан. Видно, мальчишки во все времена одинаковы.

Хасан тоже во дворе у Соси. Он стоит неподалеку от стариков, которые, по обычаю, принимают соболезнования всякого вновь приходящего. В доме, куда устремлен грустный взгляд Хасана, лежит Тахир. В тот самом одеянии, в котором был вчера в бою. В нем его и похоронят.

Люди говорят все больше о событиях минувшего дня.

– Ну, держись, гяуры! Пусть только они осмелятся снова прийти к нам в долину! Костей не соберут! – шамкает Шапшарко.

Со стариками он держится стариком, а с молодыми – молодым. Вот и сейчас разговаривает со стариками как равный.

Шаип-мулла качает головой.

– Это только причинит вред нашим селам. Они не отстанут от нас, будут стараться отомстить. Клянусь Кораном, нам нечего гордиться тем, что произошло там вчера.

– Да, придется когда-нибудь горько раскаяться, – добавляет и Гинардко.

Он в добротной шубе с каракулевым воротником, шея обмотана пуховым башлыком. По одежде не скажешь, что он пришел на похороны. Словно на праздник вырядился.

– Кровь ни к чему было проливать, ни к чему… – вздохнул Шаип-мулла. – Я не знаю… Все надо бы решить мирно…

– А мирно – это значит нам встать перед ними на колени, – сказал Гойберд.

– Сейчас ты разве не на коленях? – покосился на него Гинардко. – Шамиль был куда сильнее, чем Торко-Хаджи. Но даже он сложил оружие. И мы сложим. Так не лучше ли сделать это заранее, сохранив жизнь многим из нас!

– Те, кого мы потеряли, погибли за дело народа, – настаивал на своем Гойберд.

– Ты бы так не говорил, если бы лежащий в доме был твоим сыном, – сказал Гинардко, указывая инкрустированной серебром кизиловой тростью на открытую дверь.

– Я не жалел своего сына, Гинардко.

– Да? Ну что ж, не сегодня-завтра они вновь придут. – Их много. Вот пусть тогда твой сын и воюет с ними.

– И будет воевать. Я тоже не останусь в стороне. Ни вот столечко не задумаюсь! – Гойберд вырвал из своей овчинной шапки несколько волосков и показал Гинардко.

Тот хотел было что-то возразить, но в это время во двор вошли несколько человек во главе с Элаха-Хаджи и разговор пришлось прекратить. Шаип-мулла, который тоже хотел что-то сказать Гойберду, так и остался стоять с открытым ртом.

Большинство из тех, кто шел к Соси выразить соболезнование, были люди богатые. И совсем не из числа близких и родственников Соси. Например, кто ему Элаха-Хаджи! Всего и родства, что двоюродная племянница Элаха-Хаджи замужем за Гарси. Но их сближало не это. Богатство да тревога за него – вот что сближало их. Ведь в селе вон сколько похорон, но эти пришли именно сюда.

Хасана бросило в жар, когда он увидел следующего за Элаха-Хаджи человека. Не самое подходящее место для встречи. Ничего не скажешь. Не на похоронах же сводить счеты. Горящие ненавистью глаза впились в знакомое с детства ненавистное лицо цвета спелой земляники с бородкой, похожей на клок овчины.

«Подлец! – шепчет про себя Хасан. – Три-четыре года не попадался на глаза. И надо же встретиться в таком месте!»

Вот они – почти рядом стоят, воздев руки к небу, в мольбе о милосердии для погибшего. Только каждый, конечно, думает о своем. Хасан не сводит глаз с Саада. А Саад? Что думает он? Видит ли, что стоит рядом с кровником? Может, вовсе забыл о нем? Или делает вид, что не обращает внимания? А может, считает, что после истории Хусена и Эсет сыновьям Беки уже и не до него?

«Ничего, погоди! – мысленно обещает Хасан. – Скоро, очень скоро ты убедишься, что я о тебе не забыл. Не жди больше покоя. Если он будет у тебя, то теперь только в могиле».

Мысли эти не покидали Хасана и тогда, когда вместе с похоронной процессией он вышел со двора. Хасан старался быть подальше от Саада. Протяжные звуки зикара плыли над ними и над всем селом, но Хасан не слышал их.

Вдруг зикар оборвался. Его как перерезал голос Торко-Хаджи откуда-то сверху. Взгляды всех обратились к минарету мечети, и большинство людей повернули туда. Только самые близкие родственники и старики следовали за покойником на кладбище.

Не прошло и часу, как во главе с Торко-Хаджи многие из тех, кто бился накануне, вооруженные, на конях выехали из села. На этот раз они направились на восток. Враг наступал оттуда. Уже доносилась до слуха барабанная дробь пулеметов. Но сейчас строчили пулеметы сагопшинцев. Это они вчера захватили их у врага. И пушки у них были. А о винтовках и боеприпасах говорить не приходится: их отбили достаточно.

Сердца людей переполнены злобой против врага. Проклятые, не дают сельчанам заняться хозяйством, съездить в лес по дрова, на мельницу – смолоть мешок кукурузы… Жизни лишили, сволочи!

Бой только начался, прибыли пседахцы и почти одновременно с ними – кескемовцы. Однако деникинцы не очень-то лезли на рожон. Наученные горьким опытом минувшего дня, они действовали не без оглядки. Знали, как пострадали они накануне.