— Ходил с Лукичом в кладовую, пшено получили на дорогу. Слышал, что скот погоним?

— Знаю, — Василек махнул рукой. — А отец не говорил, кого возьмет с собой?

Не подозревая, что именно интересует его, Федя как-то погрустнел и ответил:

— Хотелось ему, чтобы Мишка поехал, но у него ведь мать болеет. Курганов обещал поговорить с ней.

— А еще кого?

— Таню берут, — Федя усмехнулся. — Отец не хотел было, а председатель за нее горой: обед готовить, зашить чего, в общем, за хозяйку будет.

— И отец согласился? Федя утвердительно кивнул.

— А меня? — сразу же всполошился Василек. — Меня возьмут? Только не ври.

— Не знаю, — пожал плечами Федя.

— Ну ладно, — обиженно промолвил Василек. — Посмотрим еще, я сейчас устрою.

«А что, если не возьмут меня? — думал Василек по дороге домой. — Скажут, сиди дома с бабкой. А Таня поедет! И Мишка, наверно, поедет. Да я тогда без спросу махану с ними. Выйду за станицу, сяду на подводу — и все».

Он вошел в комнату, присел рядом с бабкой, месившей в чашке тесто на лапшу, и пожаловался:

— Бабаня, ребята из станицы уезжают, а меня Курганов не хочет брать.

— А ты чего — дорогу ему перешел?

— Не знаю, — Василек шмыгнул носом. — Сказал, чтоб я остался с тобой.

— Да и правда, милый, — вздохнула бабка. — Куда ехать? Свет велик, а дом-то один.

— Буду тут сидеть, а фашисты придут и увезут меня. — Василек вскочил, подбежал к этажерке и, взяв газету, потряс ею. — Вчера я читал…

И он принялся рассказывать бабке о зверствах фашистов. Добавив, что с ним они могут сделать то же самое, если он останется в станице.

Сразу же после такой беседы бабка оставила тесто, накинула на голову косынку и, подгоняемая страхом за своего единственного внука, заспешила в правление. Василек пошел за ней следом.

— Ежели за него некому вступиться, то вы и творите по-своему, — с порога взялась отчитывать она Курганова. — Как на фронт — так его отца первым, а уважить просьбу ребенка — так вас нету. Или лучше, ежели его на неметчину угонят? Вы на меня не глядите, все одно я дальше Казачьего кургана не доеду — помру. А зачем же дитя губить?

— Ну хорошо, пусть едет, — махнул рукой Курганов, заметив под раскрытым окном своего кабинета истомленное тревогой лицо Василька. — Для вас же хотели лучше.

— Спасибо на добром слове, — сразу же присмирела бабка, по-старомодному отвешивая поклон. — Пойду собирать его в дорогу.

Когда она ушла, Курганов повернулся к Захару Петровичу, молчаливо наблюдавшему за всей этой сценой, и с улыбкой сказал:

— А здорово парнишка подзавел бабку. Записывай себе в актив еще одного помощника. Я сейчас съезжу к Озеровым, поговорю насчет Мишки. Ему тоже хочется с тобой, он говорил мне.

Елизавета Степановна Озерова встретила Курганова настороженно. Она обмахнула передником табуретку, пригласила председателя сесть, тревожно глянув при этом на полуоткрытую дверь горницы, где Миша под веселый щебет Кати мастерил из красноталовых прутьев игрушечную коляску.

— Каждый день собирался проведать вас, да все некогда, — как бы извиняясь, заговорил Курганов. — Работы, Степановна, взахлест. Как вы тут живете?

— Как все. Нынче, кого ни спроси, у всех одинаково, — грустно ответила Елизавета Степановна. — Притерпелись.

— Духом-то падать не нужно, — постарался ободрить ее Курганов. — Вот закончим войну, подрастет Миша — легче станет. Сын у тебя, Степановна, толковый парень.

— Твоими устами, Егорыч, да мед пить, — Озерова вздохнула, понурившись. — Только конца-то войны не видно. Немец все изуверствует, ломится как бешеный.

— Выдохнется, потерпим маленько:

— Душа извелась в ожидании. А тут опять же — со скотом уходите.

— Да, важное задание получили мы, — Курганов не спешил говорить о цели своего прихода. — Отправляем скот в безопасное место, а как только дадут команду — стариков и женщин с ребятишками увезем. Давит пока нас фашист, приходится отступать. Зашел я посоветоваться: не обойдетесь ли вы без Миши, если пошлем его сопровождать скот?

— Я сразу догадалась, Егорыч, — Елизавета Степановна понизила голос и снова посмотрела на дверь горницы. — Только не хотелось бы отпускать: жутко ведь в такую дорогу.

Прислушиваясь к их разговору, Миша волновался: «А вдруг Курганов сейчас скажет: пусть остается дома».

Но председатель говорил другое — Думаю, все обойдется хорошо. Чесноковы тоже едут: и отец, и сын. Таня сама напросилась в дорогу. Бабка отпускает Василька, даже приходила за него хлопотать, еле успокоил ее. Дело-то очень важное, — пустил он в ход самый убедительный козырь, — кому попало не доверишь. Да и людей у нас в колхозе, сама знаешь, на пальцах пересчитаешь.

Теперь Миша ждал, что ответит мать.

— Что ж, — чуть слышно промолвила Елизавета Степановна. — Ежели нужно, пускай поедет.

15

Солнце еще не спряталось за горизонт, а по окраинной улице станицы, взбивая тяжелую пыль, потянулось колхозное стадо. Женщины стояли у раскрытых калиток и, слушая тягучее мычание коров и разноголосое блеяние овец, украдкой вытирали слезы. Коровы и овцы так и норовили свернуть в какой-нибудь двор, но ребята заворачивали их на дорогу и гнали из станицы.

— Сынок, постой! — услышал вдруг Миша голос матери.

Он придержал лошадь и оглянулся. Спотыкаясь, к нему спешила мать, держа в одной руке Катю, в другой — маленький сверток.

— Думала, не успею, — проговорила она, глядя на сына снизу вверх влажными от слез глазами. — Шарф-то мы забыли положить и рукавицы отцовские. Холода начнутся — пригодятся.

Миша взял сверток и сунул его за пазуху. Потом подхватил на руки Катю и, прижимаясь к ее щеке, сказал:

— А ты маму тут слушайся. Поняла?

— Поняла, поняла, — Катя обвила тонкими ручонками смуглую шею брата. — Ты скорее приезжай, коляску мне не доделал.

— Ты уж, Миша, смотри там, — наставляла Елизавета Степановна, держась за стремя. — Не простудился бы. Всегда у тебя одеяло на полу валяется. Укрывайся потеплее.

Покосившись на Таню, проезжавшую мимо на бричке, Миша смущенно пробормотал:

— Да ты, мам, не волнуйся, я ведь не маленький. — Он наклонился с седла и поцеловал ее. — Ну, я поеду.

Миновали кузницу, вросшую в землю. Дальше тянулся неоглядный степной простор, затянутый сероватой дымкой наступающего вечера.

Впереди гурта ехал Лукич. В молодости он пас на Дону казачьи табуны и хорошо знал порядок перегона скота. Таня сидела на бричке, подобрав под себя ноги, строгая, молчаливая. Рядом в седле покачивался Захар Петрович. Попыхивая самокруткой, он часто оглядывался на Степную и хмурился: тяжело было ему покидать родимые места.

Вскоре начали сгущаться сумерки, прохладой задышала степь.

Заметив, что Таня осталась одна, Миша подъехал к ней.

— А свежо уже становится вечерами, — сказал он и, помолчав, добавил: — Небо-то какое чистое, как на мороз разведрилось. Ты оделась бы.

Набросив на плечи старенькую фуфайку, Таня улыбнулась и спросила:

— Смешная я, наверно, сейчас?

Миша, отведя в сторону глаза, чуть слышно проговорил:

— Ты… ты хорошая.

Он хлестанул свою лошадь и поскакал догонять друзей.

Всю ночь двигался гурт. Устало брели коровы и овцы, оставляя за собой облако пыли. Оно низко висело над дорогой, оседая на лица и одежду скотогонов.

Убаюканная мерным скрипом колес и легким покачиванием брички, свернувшись калачиком, Таня спала, целиком положившись на вислоухую лошаденку.

Ребятам тоже хотелось упасть на жухлую траву и заснуть прямо под открытым небом. Глаза закрывались, тяжелела голова, и они с испугом хватались за гривы лошадей, чтобы не свалиться с седел.

Вслушиваясь в надсадный гул вражеских самолетов, летящих куда-то на восток, Захар Петрович подбадривал ребят обещанием скорого отдыха, хотя все они прекрасно знали, что отдых придет лишь тогда, когда покажется балка, густо поросшая лесом, где можно укрыться от глаз фашистских летчиков, шныряющих днем над степными дорогами.