- Но ведь вы слышали, как они меня оскорбляли? Какими словами обзывали? - все еще не будучи уверенным, что здесь ловко инспирирована хорошо продуманная и организованная провокация, говорил Глебов Озерову.

- Я не слышал никаких оскорблений в ваш адрес, - холодно и в то же время с торжествующим злорадством ответил Озеров и отвернулся.

И тогда Глебов сразу все понял. С грустью и болью посмотрел на старшину милиции и только произнес:

- А ведь это грандиозная провокация, старшина! Вы понимаете, что это провокация?

- Бросьте свои штучки, гражданин. Видали, - недружелюбно и, пожалуй, даже враждебно, с явным недоверием сказал старшина. - Что ж, по-вашему, эти товарищи врут? Солидные и уважаемые люди напраслину наговаривают? - И уже любезно, обращаясь к Озерову: - Вы, товарищ Озеров, знакомы с пострадавшими или, может, они ваши родственники?

- Да что вы, впервые вижу этих молодых парней, - пожал круглыми плечами Евгений Борисович.

- Ну вот, все лгут, только он один правду говорит, - резюмировал старшина и пристыдил Глебова: - Эх, гражданин, гражданин, а еще на партийной работе!

"На партийной работе", - эта фраза крепко врезалась в память Емельяна Глебова. Он повторял ее, строя различные предположения по поводу всей этой истории и предстоящих ее последствий. Он снова и снова воспроизводил в памяти всю картину инцидента, всесторонне анализируя все решительно: действия девушки, парней и двух свидетелей. В том, что парни преднамеренно провоцировали инцидент, Емельян не сомневался и не считал их поведение случайностью. Не случайным казалось ему и такое точное появление милиционера, хотя все могло быть. В отношении милиционера он колебался. Исчезновение девушки, как главного свидетеля, не вызывало в нем особых подозрений, ее поступок можно легко объяснить. Он пробовал допустить, что оба - и режиссер и композитор - дали вполне искренние показания в пользу аспиранта и студента, не видя за разговорами начало инцидента и видя только его конец. Теперь Емельян понял, что во всех инстанциях, в том числе и в партийных, будут верить не ему, а "посторонним" и "беспристрастным" свидетелям - Озерову и Грошу (фамилии их Глебов запомнил). В этом был трагизм его, Глебова, положения. Слишком авторитетны были свидетели, внушительны их показания, не вызывающие сомнений. Именно на этом и строили расчеты организаторы провокации. И если Евгений Борисович Озеров унизился до прямого и непосредственного участия в грязной авантюре, то лишь потому, что этого требовало особое значение, которое придавалось личности Глебова и расправе над ним. Тем не менее Емельян не сразу оценил всю серьезность происшедшего и попытался успокоить встревоженную жену, которая каким-то чутьем уловила нависшую над мужем опасность.

- Тут что-то не так, - говорила озабоченная Елена Ивановна. - Или ты мне не все рассказал, опустил какие-то существенные детали и нюансы, или ты сам еще во всем не сумел разобраться. В любом случае, я думаю, тебе надо немедленно что-то предпринять. Ты же знаешь, как все могут раздуть, напишут в райком. А там, учитывая твои отношения с Черновым…

Да, Емельян не мог не принимать во внимание свои отношения с первым секретарем райкома и решил на другой же день зайти в райком и рассказать о случившемся. Утром, придя на завод, Глебов узнал еще неприятную новость: Муса не пришел на работу. Причина неизвестна. Сообщение это вызвало в нем прилив досады и раздражения, породило ассоциации образа Мусы с теми двумя вчерашними. "Волчонок, кажется, убежал в лес", - мелькнула горькая мысль, но он попытался отогнать ее от себя. В райкоме заведующий отделом - самого Чернова не было - внимательно выслушал Глебова и попросил написать объяснение, сообщив, что из милиции уже пришло отношение, но Игорю Поликарповичу еще не докладывали.

- Быстро, однако, сработали, - словно мысли вслух высказал Глебов, придавая своим словам особое значение.

- Это говорит о четкости работы нашей милиции. Только и всего. А ты как думаешь?

- Я думаю, что не только, - загадочно ответил Глебов.

- История, конечно, неприятная, главное - свидетели. Они что ж? - Заведующий отделом смотрел на Емельяна с той откровенной доверительностью, когда человек сочувствует, искренне желает помочь, но не знает еще, как это сделать.

На следующий день Муса явился на завод за полчаса до начала работы, прошел в цех и увидел напротив своего рабочего места в рамочке отпечатанный на машинке крупным шрифтом текст предсмертного письма отца "Завещание сыну". Никто на Мусу не обращал внимания, никто ни о чем не спрашивал. И впервые за всю свою недолгую жизнь Муса почувствовал небывалый приступ стыда. Тогда он смело подошел к мастеру, весь открытый настежь, прозревший, быть может, на какой-то миг, с решимостью на все, и сказал не своим, вернее, необычным и для него, каким-то странным голосом:

- Простите меня за вчерашнее… В последний раз. Больше не повторится.

Мастер, который долго ломал голову над вопросом, как и с чего начать завтра разговор с Мусой, теперь, глядя на юношу, видного насквозь, понял, что говорить ни о чем не надо. Лишь негромко, как будто ничего особенного не случилось, ответил:

- Хорошо, верю.

Этот ответ так тронул с тревогой ожидавшего "разноса" Мусу, что ему вдруг захотелось во всех подробностях рассказать мастеру о позавчерашней встрече с художником Семеновым, о его заманчивом предложении бросить завод и перейти в "систему искусства". И о том, что он, Муса, решил никуда не уходить, не поддаваться соблазну и что позавчерашняя встреча в ресторанах была для него своего рода прощанием с прошлым. Но он не сказал ничего этого, потому что мастера позвали в партком.

Глебов считал своим долгом проинформировать членов парткома об инциденте в электричке, рассказал им все, как было, потому что утаивать ему было нечего, он чувствовал себя ни в чем не повинным и был убежден в своей правоте. И ему верили. Только, как и в милиции и в райкоме, у заводских товарищей возникал недоуменный вопрос о показании свидетелей. И лишь один-единственный Алексей Васильевич Посадов, лично знавший Озерова (когда-то снимался в его фильме "Дело было вечером"), пробурчал:

- Этому гангстеру я не очень доверяю. Он на все пойдет, если ему выгодно.

- Тогда объясните, какая для него выгода, когда он с Емельяном Прокоповичем даже не знаком? - сказал Варейкис, пытаясь нащупать хотя бы незаметную тропинку к истине.

- Одна шатия-братия! - махнул рукой Посадов и, не располагая никакими конкретными фактами, добавил: -У Емельяна Прокоповича слишком много недругов появилось. Один Маринин чего стоит. А вы думаете, у этого генеральского сынка (он имел в виду Диму Братишку) не было дружков-приятелей, которые и подстроили все, как положено? Из мести.

Слова Посадова навели на размышления и директора завода, заставили кое-что вспомнить.

- Кинорежиссер Озеров? - переспросил Глебова Борис Николаевич. Потом вопрос к Посадову: - Какие у него фильмы?

- "Дело было вечером" и еще какая-то мишура в том же духе, - поморщился Алексей Васильевич.

- Знаю такого, - вдруг оживившись, отрубил Борис Николаевич. - Знаю, что он дружит с Марининым, с Поповиным, с Гризулом. Встречал их в одной семейной компании. - Он не стал уточнять, когда это и где было: имелся в виду новогодний вечер на квартире у Николая Григорьевича.

- Ну тогда все ясно, - протянул Константин Сергеевич Лугов. - Оттуда и сыр-бор. И гадать нечего.

- А что я вам говорил? - торжествующе провозгласил Алексей Васильевич. - Вы что ж думали, идеологическая борьба - это область теории, журналистских споров, эстрадных стишков и абстрактных картинок? Не-е-т, дорогие мои. Эта штука куда серьезней, чем какой-нибудь пограничный инцидент.

- Что говорить, Алексей Васильевич, - вставил Лугов. - Зараза есть зараза. Возьми простую моль: не будешь бороться - все съест! Или тот же шашель. В первую мировую войну, сказывают, не только ящики из-под снарядов и патронов проедал, а и самые гильзы. Латунные гильзы насквозь до самого пороха протачивал. Вот тварь-то какая. Хуже всякого диверсанта-вредителя.