- А потом?

- Там видно будет. Кстати, я давно хотел предложить тебе работенку в художественных мастерских, да видел - ты не нуждаешься. Не пыльно и денежно. Во всяком случае, раз в пять больше, чем на заводе.

- Интересно. А тебе известно, что твой покорный слуга смыслит в искусстве ничуть не больше, чем ты в ветеринарии?

- И не нужно, - вполне серьезно сказал Семенов. - Ты будешь деньги делать. Для художников. Дело и деньги. Художники нынче живут худо. Заказов нет, меценатов тоже. А жрать надо.

Похоже было на то, что Семенов высказывает давно наболевшее. Увлекшись, он ушел от основной темы, ради которой встретился с Мухтасиповым. Впрочем, Семенов не спешил: задуманное дело требовало времени. Кроме того, надо было учитывать и капризный характер Мусы, предпочитавшего пряник, а не кнут. "Пряник" в графине кончался. Семенов подозвал официанта и, указав глазами на графин, продолжал, возвращаясь к главному:

- А ты думаешь, те, кто ведает художниками и их мастерскими, имеют отношение к искусству? Наивняга! Да им это и не нужно. Это дело коммерческое. Там нужен человек вроде тебя и Ефима Евсеевича. Вот, например, должность, которую мог бы получить ты. Что от тебя потребовалось бы? Выгодно реализовать продукцию. Короче - всучить разную дребедень клубам, организациям, учреждениям и получить хорошую деньгу. Достать заказ. Найти заказчика. Это все должен делать человек, обладающий коммерческой смекалкой.

Наконец Мухтасипов решил, что понял смысл встречи: Семенову и К° нужен был человек, умеющий делать бизнес. А бизнес видно, большой, Муса это чувствовал нюхом опытного маклера. Но он ошибался: предложение Семенова было одним из пунктов стратегического плана, намеченного "четверкой" на квартире Озерова.

А Семенов все говорил, рисуя радужные перспективы, которые захмелевшему Мусе казались грандиозными, разжигали в нем уснувшие было страсти.

- А потом, - Семенов мечтательно смотрел на Мусу, приподняв рюмку с коричнево-золотистым коньяком, - потом поедем с тобой по Руси скупать иконы. Это настоящий капитал: иностранцы платят тысячи!

Расстались они поздно вечером. И не в "Праге", а в Химках, в ресторане "Волга". Муса был крепко пьян. Но когда Семенов, протянув ему руку, с нажимом сказал:

- Значит, договорились. Через пять дней мы купаемся в вине и пьем Черное море… Наоборот - купаемся в Черном море и пьем вино. Решено?

- Подумаю, - ушел от ответа Муса. - Чего думать? Все же ясно.

- Я подумаю. Имею я право думать или нет? - настаивал на своем Муса, едва ворочая языком. - Имею я право сам решать или нет?

- Решай, да поскорей: у меня курсовки горят.

- Ну и пускай горят. Можно и без них, дикарем…

- Зачем же: они денег стоят.

- Пускай горят и деньги. На иконах заработаем. У иностранцев много денег. Доллары.

Так они ни до чего определенного и не договорились в тот вечер.

Теплым рябиновым августом уходило подмосковное пето Пора было собирать в школу ребят. И дачники потихоньку уезжали. Для Емельяна лето пролетело как-то незаметно, промелькнуло электричкой среди лесных опушек. Не успел он оглянуться, как приближавшийся сентябрь напомнил ему о детских заботах: Русику понадобилось купить альбом для рисования, Любочка просила отца зайти за нотами в музыкальный магазин, а за какими, сказать забыла. Лена ездила на учительскую конференцию. А вчера решила, что нужно уже переезжать в Москву, не дожидаясь последнего дня августа.

Хотя в пригородных электропоездах народу будто и поубавилось, но к концу рабочего дня вагоны, шедшие из Москвы, по-прежнему были переполнены. Емельян, говоря по совести, радовался окончанию дачного сезона: надоело таскаться в электричках. Нынче Емельяну удалось занять место у окна по ходу поезда. Напротив него сидела девушка и читала журнал. Рядом с ней сидели двое молодых парней, развязных и болтливых. Вначале они рассказывали друг другу о своих амурных похождениях, потом, видно, это им надоело, и они начали приставать к девушке. Та не обращала на них внимания. Должно быть, парней это задело, и тогда один из них вырвал из рук девушки журнал. Девушка возмутилась:

- Отдайте журнал, хулиганы!

Те продолжали корчить физиономии и хохотать. По соседству с Глебовым сидела старушка, молча наблюдала эту отвратительную сцену и только горестно качала головой. Третьим на скамейке рядом со старушкой с краю сидел мужчина средних лет, с синим бритым подбородком, желтыми навыкате глазами, широкоплечий, плотный, крепкий на вид. Он не обращал внимания на двух молодых хулиганов, разговаривал со своим знакомым или приятелем, который сидел тоже с краю, но уже по другую сторону через проход - молодым, элегантно одетым парнем, при галстуке, в белой нейлоновой сорочке и черном костюме.

Глебов метнул на парней осуждающий взгляд и потребовал прекратить безобразие.

- А тебе что надо, сморчок! - задиристо сказал один - белобрысый, курносый, коренастый. Бесцветные глазки его сверкали азартом.

- Да это из этих самых… из ортодоксов, - насмешливо подзадорил его приятель, толстогубый, крутолобый, с большими оттопыренными ушами. - Разве не видишь - привык командовать.

- Ах, во-о-т оно что-о! - протянул белобрысый. - Жив еще, уцелел. Небось охранником служил. По морде видно. - И столь же нагло к девушке: - Это твой папаша или… наоборот? Ха-ха-ха! А получше не могла найти?

Они говорили громко, так что многие вблизи сидящие пассажиры, в том числе и желтоглазый сосед, обернулись в их сторону в напряженном ожидании реакции со стороны Глебова. Рассудком Глебов понимал, что эти двое подонков и, быть может, закоренелых хулиганов явно провоцируют скандал, и поэтому не следовало бы поддаваться на провокацию. Но эта здравая мысль оттеснилась внезапно нахлынувшим чувством обиды, собственного достоинства, грубо и цинично оскорбленного двумя великовозрастными негодяями, ненависти ко всему этому отребью. Глебов встал со скамейки и кулаком, по-боксерски ударил в лицо сначала одного, а потом другого. И тут же выпрямился, готовясь к защите: он был убежден, что хулиганы сейчас пустят в ход оружие. Но парни, к удивлению Емельяна, сидели и растерянно ощупывали свои физиономии. Первым подал возмущенный голос желтоглазый крепкий сосед:

- Это безобразие, хулиганство! Среди бела дня…

- Милиционер! - крикнул его изысканно одетый, с лоснящейся прилизанной шевелюрой приятель.

И удивительное дело - какое совпадение! - от двери к ним поспешно пробирался старшина милиции. Он был чрезвычайно корректен, даже любезен, предложил всем троим участникам инцидента, а также свидетелям выйти с ним из вагона. На станции в отделении милиции Глебов обнаружил только двух свидетелей - своего соседа и его элегантного приятеля. Девушки, из-за которой все началось, не оказалось. Это обстоятельство несколько огорчило Глебова, но ее исчезновение он объяснил довольно просто: испугалась, побоялась мести двух молодых хулиганов. Глебов был убежден, что сейчас все выяснится, истина будет установлена и справедливость восторжествует. Все-таки есть два свидетеля.

В отделении милиции часа через полтора, после опроса сторон и свидетелей, был составлен протокол, который гласил, что такого-то числа в электропоезде гражданин Е. П. Глебов, работающий секретарем парткома на московском заводе "Богатырь", без всяких причин и оснований нанес физическое оскорбление и телесное повреждение двум юношам: поэту, аспиранту Виктору Алмазову (толстогубый оказался молодым поэтом), и студенту Е. М. Пузикову, что подтверждено авторитетными свидетелями - кинорежиссером Е. Б. Озеровым и композитором доцентом Р. Г. Грошем.

Потрясенный таким оборотом дела, Емельян пытался взывать к совести свидетелей:

- Товарищи! Но вы же видели, девушка сидела, они ее оскорбляли…

- Никакой девушки я не видел, - сухо отрезал Озеров. - Я видел, как вы хулиганили, гражданин, зверски избивали вот этих беззащитных юношей. Это все видели. И весь вагон возмущался вашим, мягко говоря, поступком. Хотя на самом деле это - преступление, жестокое, садистское, за которое полагается, во всяком случае, не пятнадцать суток.