Растерялся приезжий, извиняется, на людей пугливо смотрит, никак в толк не возьмет. Ну я тут как раз оказался к месту, объяснил ему, как да что произошло. Извинялся человек. Уехал обиженный. Оно, конечно, и его жалко, считай ни за что человека обидели, из Москвы ехал, небось израсходовался. А виноват кто? Все вы виноваты, корреспонденты. А потому вы уж про меня ничего не пишите. Не надо. Никакой я не герой и не новатор. Избавь меня, ради бога, и спрячьте подальше свой блокнот, потому как мне неведомо, что вы там такое пишете.

Когда подошли к костру рыболовы и началась дружная разделка рыбы, Артемыч, отправив парней за дровами, завел беседу с Егоровым по поводу слияния колхоза с совхозом.

- Мы тут, товарищ Егоров, и так прикидывали и этак: с обоих концов глядели - и порешили, что совхоза нам не миновать, потому как там сила превосходная, одним словом, государственная сила. Все-таки колхоз не есть государство. Это, как бы вам сказать-выразиться, "коллективный единоличник".

- Похоже, - улыбнулся Егоров, решив не перебивать старика, дать ему высказаться.

- Похоже? - переспросил Артемыч утвердительно и, видя, что и Егоров и Посадова настроены слушать его с интересом, продолжал: - Стало быть, совхоз есть государственное предприятие, вроде фабрики продуктов.

- Тоже верно, - вставил Егоров.

- Верно-то оно верно, да не совсем, - возразил Артемыч, отмахиваясь руками от дыма. - На фабрике, там как? Отработал свои часы и валяй на все четыре стороны: хоть тебе трава не расти. Там такое дело законно, стало быть, оно есть порядок. А на деревне, на сельской фабрике продуктов, скажем в совхозе, такое дело будет беспорядок, потому как это есть деревня, и скотину растить да землю пахать не одно, что машины делать или сапоги шить. Я вот, к примеру, расскажу вам про то, чего был сам свидетелем. Нынешним летом, в сенокос, после полудня дай, думаю, по грибы схожу. Пошел это в Чуркину рощицу, как раз, где ваши совхозные сенокосы. Набрал подберезовиков и подосиновиков - боровиков не было - и домой подался. Гляжу - туча надвигается, сурьезная туча, молния край неба сверкает. Будет дождь. Оно и так по всему чувствовалось: еще намедни в суставах ломило и духота стояла в воздухе. Тут ваши, рабочий класс стало быть, сено в копны складывают. А дело к вечеру. Поглядели они на часы, видят, время их истекло, рабочий день окончился. И вот тогда один и говорит товарищам своим - лохматый такой битюг с красными глазами: "Шабаш, хлопцы, время кончилось, пошли по домам". И я, значит, тут стою. Вижу, хлопцы не решаются, не знают, как им лучше быть. А сено в валках еще осталось. То, что его дождь намочит, лохматого не касается, потому как он свое получит сполна, по закону, зарплату свою. Хоть потоп, хоть пожар, а он в убытке не останется, потому как сено государственное. Вижу, и хлопцы настроены по домам расходиться. Тут меня такое зло взяло: эх, думаю, что ж вы за люди за такие, за поденщики временные, чьи ж вы работнички, какого хозяина?

- Плохого хозяина, Артемыч, никудышного, - не выдержал Егоров, но старик возразил:

- Нет, хозяин как раз неплохим оказался. Хотел я их по матушке выругать, да вижу: не проймешь таких, больно шкура толстая. Дай, думаю, лаской испробую: "Ребята, говорю, а дождик непременно будет, погубит сено, весь ваш труд погубит". Только я это сказал, как тот лохматый как зыркнет на меня красным глазом: "Откуда, говорит, ты такой заявился, чтобы нас учить. Ты, говорит, за нас, дед, не беспокойся, мы в убытке не останемся. Ты лучше о своих костях подумай, как бы тебе их унести отсюда до дождя". Поглядел я на него: нет, думаю, с таким лучше не связываться, такой двинет тебя, что и вправду костей не соберешь.

- Антон Яловец, - пояснила Посадова, догадавшись, о ком идет речь.

- Как? - переспросил Артемыч. - Верно, Антоном звали. И вот тут вижу я, "газик" директорский по кочкам козлом прыгает, сюда направляется, а в нем сам хозяин Роман Петрович. Я его издали по бороде признал. Налетел он коршуном, на ходу из машины выскочил да на этих работничков как набросится. А тот, который Антон, ему "и отвечает: "Время вышло, товарищ директор, мы рабочий класс". Тут Роман Петрович как посмотрит на него. "Это кто, говорит, рабочий класс? Ты, Антон? Нет, ты не класс. Ты деклассированный элемент, вот ты кто, Антон… Вот они - они класс, рабочий класс, хоть и не совсем сознательный, потому как на твою удочку клюнули. Тебе людского добра не жалко. Тебе никого и ничего на свете не жалко". Это, значит, Роман Петрович, так ему говорит. А уже потом, когда выругал Антона лохматого, к другим обернулся: "Давайте, говорит, ребята, возьмемся дружно и аккурат управимся до дождя". Сказал, и сам первый за вилы взялся. Смотрю - совестно хлопцам стало, не знали, куда глаза девать, обрадовались теперь и побежали вслед за директором. Да как работали - в полчаса все закончили. Вот он какой хозяин, Роман Петрович, - жива в нем жилка партизанская. Порадовался я и полюбовался на него. Человек он хороший, ничего плохого не скажешь.

Артемыч Вере нравился - такой бесхитростный, прямой и добрый. Она его слушала с интересом, следя за каждым его неторопливым жестом, за выражением светлых и глубоких глаз, за скупыми движениями жилистых рук. Она считала, что самое выразительное в Артемыче - его руки, в них ей виделась летопись большой трудовой жизни.

Артемыч же, закончив один разговор, тотчас начинал другой. Когда положили в кипящую воду рыбу и все необходимые приправы, он обратился к Егорову:

- Читал я вашу книгу, товарищ Егоров, "Партизанские зори" которая называется. Скажу вам - все описано в аккурат, как было. Только про нашу бригаду, про Романа Петровича, вы мало написали.

- Да что вы, напротив, дела вашей бригады занимают почти третью часть книги, - возразил Егоров. Ему было приятно, что Артемыч прочитал его партизанские записки, вышедшие еще весной отдельной книгой.

- Может, оно и так, только я хочу сказать, что не все вами описано, - не соглашался Артемыч. - Вот, к примеру, как мы с Мишкой тол в город доставляли. О других вы там пишете, а про нас забыли. А мы сколько этого толу перетаскали в город. И патроны, и гранаты. Сколько переносили. Потому, как нас двое, пара как есть мало подозрительная: Мишка-мальчонка, а я дед-побирушка, вдвоем и ходим.

- Во втором издании, Артемыч, я сделаю много дополнений новых, - пообещал Егоров. - Мне уже говорили товарищи, справедливо упрекали: много интересного я упустил. Правда, много случаев однотипных, одинаковых, их, может, и не все нужно описывать.

- Как одинаковых? - всполошился Артемыч. - Ни у кого такого случая не было, как у нас с Мишкой. Я про тот говорю, когда нас арестовали.

- Что-то я не помню, - признался Егоров, - наверно, это произошло, когда я раненый лежал.

- Все может быть, - сказал старик. - Только случай уж очень, скажу вам, интересный, и в книжке его описать стоит.

Вера, слушавшая Артемыча с жадностью и непосредственным живым интересом, как слушают сказки ребятишки, попросила:

- Расскажите, пожалуйста, как вас арестовали?

Артемыча уговаривать не нужно. Поковыряв костер кочергой, сделанной Тимошей из орешника, он начал:

- Мы с Мишкой тогда больше на связи работали, между городскими подпольщиками и лесными партизанами. Ходили из леса в город. Нам везло: других арестовывали, убивали, а нам все с рук сходило. Помню, осенью было дело. Дожди шли беспардонно. Грязь, гадкая погода. Приказали нам доставить тол в город в буфет. Буфетчицей наша дивчина работала. Наше дело ей доставить, а ее - передать дальше, кому следует. Взяли мы грязный мешок и туда, наверно, шашек шесть положили. А сверху картошкой засыпали - мокрая, грязная и частью гнилая. Идем. Мишка, он что, он совсем дитя. Сколько ему тогда было? Годов одиннадцать. От силы двенадцать. Смышленый был мальчишка, но неслух, прямо какой-то шутоломный. Скажешь ему: Мишка, так-то делать нельзя. Хорошо, говорит, не буду, а сам все равно сделает, если уж он задумал. Тут ты хоть кол ему на голове теши, а он сделает. Подходим к посту контрольному. Стоит немец-часовой. Оружия у нас, значит, никакого. Только у меня бритва, новая, хорошая бритва, на всякий случай. А тол не в счет, он в мешке с картошкой. Я ж совсем и знать не знал и думать не думал, что у Мишки в кармане штанов толовая шашка и запал с фитилем лежат. Вот что обормот с собой носил. Явную смерть ведь носил. Подошли. Часовой нас остановил. Я, как полагается, мешок на землю ставлю и паспорт ему показываю, тут у меня все честь по чести, без обмана. Поглядел паспорт без интереса всякого, а больше на мешок косится. Я никакого вида не подаю, что взгляды его примечаю, стою себе, как послушный коняга, и жду. А у самого поджилки-то хоть и не дрожат, а настроение поганое: возьмет, думаю, да и высыпет картошку мою. Тут тебе и петля. А то и на месте пристрелит Он, немец-то, поглядывает на меня подозрительно и сердито, а сам носком сапога мешок пинает, дескать, что тут у тебя? Я говорю: "Картошка тут, господин офицер", - офицером его для пущей важности назвал, авось добрей будет. А сам с готовностью открываю мешок, чтоб показать ему - гляди, мол, тут все без обмана. Мишка мой в сторонке стоит, глазенки таращит. Немец и на мальца с подозрением смотрит и зовет его: ком, ком, дескать, подойди. Мишка пугливо лупает глазами, а подходить боится. Я кричу на него: "Подойди, чертенок, не бойся, господин офицер драться не будет!" Пробую тащить его к немцу, а Мишка вырвался да бежать в сторону. Я говорю: "Пуглив мальчонка, господин офицер, били его намедни, вот и боится". А сам злюсь на Мишку, как черт: чего б, думаю, тебе не подойти, не съест же он тебя. А то возьмет да и пристрелит. Что ему стоит, на то он и фашист.