И вот бродило все это вокруг меня, мерцало, вспыхивало, а долго не зажигало. Чего-то я не понимал. да и не нужно было особенно, потому, наверное, и не понимал. Не хватало чего-то. Что Гена на машине делал, я этого, откровенно говоря, и вовсе не представлял. А остальное… представлялось необязательным. Выглядело недостаточным, чтобы некий имярек, некое малоподвижное ископаемое всерьез обеспокоило себя и потрудилось покинуть свою экологическую нишу.

Но вот грянуло: отчет по Курилово. Я, положим, догадывался, почему Борисов ухватился за эту работу, И то, что именно Гене поручили, тоже не удивился. У них в отделе вроде бы и некому больше. Да и сомнительным мне это не очень показалось. В конечном счете мало ли из каких побуждений люди за работу хватаются. Борисов из одних побуждений (смесь почти лихорадочной поспешности и плохого расчета) сделал заказ, Геннадий Александрович из других побуждений (смесь плохо оправданной наивности и хорошо оправданного энтузиазма исследователя) оный заказ принял. Если отбросить эмоции и проявить в оценке должную строгость, то вот и все, из чего возник этот отчет.

И я лично не одобряю Лилю Самусевич, совсем не одобряю, когда она с самого начала, с горячностью скандалезной дамочки (что, в общем-то, совсем не ее, стиль) обрушилась за это на Геннадия Александровича. Когда он не понял причины его явно неделовой горячности, она обратилась ко мне, но при этом упорно придерживалась той же, слишком высокой, а потому и фальшивящей ноты. Она рассказала мне о разговоре с Геннадием (откуда я и знаю об этом эпизоде) и потребовала от меня ни мало ни много, чтоб я раскрыл ему глаза на явную несимпатичность (это я так формулирую, она же употребляла куда более резкие выражения) затеи с отзывом.

Я сразу же ответил ей (и, доводись мне снова оказаться в подобной ситуации, отвечу так же), что на несимпатичяость Борисова у Геннадия Александровича глаза и без меня открыты, а что касается отзыва, то это работа дело объективное, и вообще весь узел проблем, связанных с куриловской системой, куда важнее несимпатичного начальника отдела или даже не слишком разворотливой дирекции нашего института. Лиля с моей аранжировкой вопроса не согласилась, я не согласился с ней, на том мы тогда разговор и покончили.

Итак, Гена подрядился сработать этот отзыв. Я не только не стал ни на что открывать ему глаза, но и оказался номинальным руководителем этой его работы. Так что же, позвольте вас спросить, здесь криминального?

Итак, начало было как начало. А то, что работа заказана явно несимпатичным начальником, то, ей-богу, никак не могу углядеть в этом нечто экстраординарное. Кому-то ведь все равно пришлось бы это сделать. Но вот дальше все начало не совпадать. Я-то ведь прекрасно знал, какого уровня отзыв можно было сварганить по системе Северцева. И то, что общей теории систем математического обеспечения не существует, тоже знал, и считал это естественным. Нет — значит, время еще не приспело для нее. Вот тут и разница. Я знал и считал естественным. Гена не знал, а обнаружил сей факт и удивился.

Ну это, положим, возраст. Я когда-то тоже не которым вещам в оптике удивлялся. Это теперь для меня все действительное разумно. Но я также прекрасо знаю, что некоторые из своих удивлений я как бы забыть старался. Избавиться от них.

Впрочем, это тоже вполне привычная для многих процедура. Не удивляться удивительному. Уметь ужиться с ним, мирно сосуществовать с непонятным.

Разгадке тайны крупных мыслителей посвящен мириады крупных книг. Никто не может прочесть мысли и поэтому я не знаю, упоминается ли в них вот такая идея: творческое мышление — это в значительной стемени личная неприязнь ученого к непознанному к самому факту его существования. Это неумение уживаться с загадками и порождает неудобство, дискомфорт. Человеку просто неудобно (в прямом и переносном смысле слова) жить бок о бок с каким-то непонятным ему явлением. И вот это неутихающее, резкое ощущение дискомфорта порождает неукротимое (человеку со стороны кажущееся просто фанатическим) стремление к его устранению. Стремление к знанию. И какое стремление! Стоит только вспомнить Демокрита: «Я предпочел бы персидскому престолу открытие одной причинно-следственной связи». И если удивительное не удивляет — исследователь в тебе, считай, мертв. Является ли такая смерть процессом необратимым? На этот вопрос я честно говоря, ответа не знаю. Могу провести эксперимент на себе.

А вот Геннадию Александровичу никаких экспериментов проводить не надо: то, что он жив и даже находится в неплохой форме, факт слишком очевидный.

Судите сами, человек удивился, что ему надо составить какой-то паршивый отзыв по некоей вполне обычной системе, а он может только воды налить в этот отзыв. Потому что теории таких систему почему-то никто не разработал. Удивился человек и даже обиделся. Как это нет? Ну значит, надо сделать. Так ведь сроки конкретные даны, и при этот сроки только на сам отзыв. Начальство видиом, так и понимает, что ты ему водный раствор из гремяших терминов преподнесешь.

Ну он и преподнес «Меморандум по Курилово», как он его сам назвал. Кажется, его шефы ничего толком не поняли. Молоток, мол, парень. Работа толстая, формул много, принес в срок — чего душе еще надо?

Я когда прочел, прежде всего не поверил. Содрал, думаю, откуда-нибудь Гена. И то, конечно, хорошо, что хоть нашел, откуда содрать, и точь-в-точь по теме ложится. И наконец дошло, что он сделал простую и по идее вполне естественную вещь. Сделал то, что все мы, во всех наших громадных НИИ просто обязаны делать. За что и зарплату получаем. Он сделал то, чего раньше не было. Сделал новое.

Конечно, какая там теория… абрис, эскиз, над всем этим еще годы и годы… Но ядро, но смысл, но вся проблематика! Как все угадано! Как четко поставлен сам вопрос! Готовая, совершенно конкретная программа исследований для коллектива людей. Для ученых.

Эскиз да. Но не несколько гениально-неразборчивых страничек. Солидный фолиант, где от начала до конца все — содержательность н продуманность. Где нет места только общим местам.

В общем, глаз у меня наметанный, прикинул я и так и эдак — работа, которой хороший отдел вполне мог бы отчитаться если уж и не за полгода, то за квартал смело. А он — за те несколько недель, что отзывом занимался и на машину еще регулярно выходил. И сразу все стало на свои места: и почему Лиля Самусевлч от своей остойчивости как бы отказалась, и почему для Стриженова нелепой показалась моя мысль подключить Гену к работе над транслятором. И еще: неуютно стало. Я никогда и не думал над этим, как аксиома было: вижу раньше чем другие. Раньше, чем, окажем, нормальные люди, не провидцы. И приходится себя поздравить (а что делать?): подошел н смотрит в упор другой час. Час, полоса, период, когда не раньше, а позже других замечаешь некоторые вещи.

Позже узрел и уяснил, позже, чем такие вполне нормальные люди, как Самусевич и Стриженов. Сам не мог свести концы с концами — дешевого и грубого чуда ждал. Чтобы некто гору сдвинул молитвой или в перерывах между выходами на машину отгрохал за несколько недель нечто с нелепым названием «Меморандум по Курилово».

Подошел другой час и смотрит в упор. Но с этим разберусь позднее. Мой другой час — все это, как говорится, из другой оперы. Из оперы, где я, кажется, безбожно пускаю петуха и, освистанному, мне остается только одно: с независимым видом удалиться за кулисы.

Геннадий Александрович петуха вроде бы пока не пускает. Да и рано ему. Он не прошел еще ни искуса больших денег, ни тихой паники, когда во взгляде шествующей навстречу юной грации читаешь: «Папаша чего ты под ногами путаешься?» Ему доступна еще пока роскошь самому раздвигать стайку юных граций почти брезгливой гримасой торопливости, безразличия.

Геннадий Александрович петуха вроде бы пока не пускает. Да и рано ему. Он не прошел еще ни искуса больших денег, ни тихой паники, когда во взгляде шествующей навстречу юной грации читаешь: «Папаша чего ты под ногами путаешься?» Ему доступна еще пока роскошь самому раздвигать стайку юных граций почти брезгливой гримасой торопливости, безразличия.