Теперь, когда Мальцев пришел и только и сделал, что вежливо сел, у нее было такое впечатление, что он мимоходом пробил кулаком потолок, сдернул со стола скатерть, перебил посуду, разорвал шторы. «А если он еще водки захочет…?»

Вернувшись в комнату с бутылкой, Таня встретила открытый дружелюбный взгляд Святослава. Это было так на него непохоже, что Таня мгновенно ослабела в своем решении решительно противостоять его будущим домоганиям. «Все равно недолго ведь осталось…»

Он выпил стопку и от второй отказался. «Господи, как он изменился. Но что, что его могло так переродить?.. Или кто? Может он влюбился?» Догадка эта показалась Тане неприятной. «Ну и пусть!» Несколько замявшись, Святослав начал:

— Тань, мы… м-м-м-м… с тобой друзья, правда? И…

Таня, торопясь, перебила его:

— Конечно, мы друзья. Тем более, что я выхожу замуж. Знаешь, за кого? За Короткова. Ах да, ты ведь его не знаешь. Он хороший.

Мальцев улыбнулся. Он понял, что она защищается нападением.

— Это редкое качество. Поздравь его за меня. Таня прошила взглядом его лицо — всюду было странное для Святослава добродушие.

— Не смейся, Свят, это ведь так важно. Нужно, наверное, быть женщиной, чтобы это понять. Кроме того, только это пока тайна, ты это учти, я — беременна. У меня будет ребенок от Короткова. Я очень счастлива. Не бойся, я подсчитала, что, слава Богу, не от тебя. От него.

Мальцев облегченно вздохнул. «Как хорошо, что у нас с ней все так мило кончается. А еще находятся козлы, утверждающие, что счастье банально».

— Я рад, я правда очень рад за тебя, правда! Слушай, давай еще выпьем по этому случаю. И вот, что еще тебе скажу: я знаю, что ты из-за меня испытала много неприятностей… и от меня тоже. Прости меня и будем друзьями. Трудно, знаешь, вот так привыкнуть к жизни в совсем чужой стране. Нервы, они не железные. Вот и валял дурака… Теперь все это в прошлом — становлюсь, так сказать, серьезным человеком. Как? Договорились?

Таня не выдержала:

— Да, да, конечно! Но, слушай, что с тобой произошло? Ты что, влюбился?

Мальцев был далек от желания говорить Тане правду, его только уколола невозможность быть искренним даже, если бы он захотел, — на Танином лице появилось агрессивно-кошачье выражение, хотя она и пыталась оставаться только другом, желающим блага другу.

«Как же, как же, люди часто хотят искренности, чтобы потом мстить за нее. А бабы — в особенности. Я тебе про Бриджит скажу, а ты потом — не нарочно, невольно, просто сильнее тебя станет — мне гадость устроишь. За то, что другую люблю, а потом за то, что меня не любишь. Избавлю тебя, суку-скуку, от греха».

— Какое там, мне не до этого всякого такого. Не для этого драпанул же из Союза.

— А для чего?

— Для свободы.

«Все-таки красивое слово, ничего не скажешь, но до чего же истасканное». Таня скептически улыбнулась:

— Ладно, но что же все-таки с тобой произошло?

— Я был реалистом и стал утопистом.

— То есть?

— Я хочу стать диссидентом, э-э, революционером.

Таня презрительно рассмеялась:

— Во Франции это легко!

Голос у Мальцева не изменился, был ровным и весело добрым:

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Нет, не думаю, что я в Союзе трусил, боялся лагеря. Я бы чувствовал. Дело в другом. В чем — пока не знаю. Так что, помоги на работу устроиться, — только не на завод, сыт. И дай мне адреса людей, диссидентов всяких, лучше всего мест, где они обычно собираются, говорят, спорят, ну, думают о будущем, что ли. А? Можешь меня рекомендовать?

Таня ощутила непонятное облегчение. «Будешь еще, будешь…» Она не хотела более дотрагиваться до Мальцева, испытывать на себе его жизнь, уставать от его долгого присутствия, но мысль об исчезновении Святослава была все же неприятна — он должен был нуждаться в ней, стремиться к ее помощи, как это делал раньше и теперь. В сущности, ей хотелось постоянных доказательств, что он слабее, чем ему кажется.

— Хорошо. Я постараюсь. Приходи завтра.

«Ты еще точнее время мне назначь. Стерва. Вот-вот, уже мстит. А может, она права?»

Таня поглядывала на дверь, думая о Мальцеве и ожидая Короткова. Ей как-то подруга, встречавшаяся с советскими эмигрантами, — любопытство было тогда острым — сказала: «Знаешь, они совсем того, психи. Они еще большие психи, чем палестинские террористы, — те хоть могут на что-то надеяться. А эти? А? Ну честно?»

Подруга, наверное, была права. «Но он все равно хороший, и я ведь правда его любила. Хотя он с другой стороны, все-таки сволочь. А-а, наплевать».

С Коротковым не надо было думать, сторожить — только жить полной жизнью. Найти квартиру получше, ребенка родить да воспитать. В прошлую ночь они с Коротковым тихо шептались о будущей мебели для детской — была ночь, и было светло от тихой долгой радости.

Вообще-то после многочисленных встреч с советскими и бывшими советскими в Тане появилось легкое отвращение к ним… во всяком случае если не отвращение, то нечто сильнее обыкновенного презрения. Они мерзки, вечно бранятся, упоминая в своей словесной грязи Бога и Божью Матерь. Можно не верить в Бога, но зачем Его все время оскорблять, а вместе с Ним и Россию. Чем больше встречалась Таня с советскими, тем слабее было ее хорошее чувство к России, словно исчезал красивый воздушный замок детства. В церковь Таня продолжала ходить, но без прежнего прилежания. После того как Таня стала Коротковой и после того как Мальцев окончательно ушел из поля ее зрения, она стала избегать встреч с советскими. И когда приходилось все же встречаться с ними, у Тани неизбежно портилось настроение, когда на вечер, а когда и на целые сутки.

Мальцев, уйдя от Тани, пошел домой, к Бастилии, весьма довольный своими дипломатическими способностями. Гений был на прежнем месте. Он ему кивнул. Как равному.

На чердаке его ждала под дверью повестка из Министерства обороны. Мальцев повертел ее, надул губы и произнес французское пренебрежительное:

— Бофф.

Еще немного — и он увидел бы себя въезжающим в Москву на белом коне. Цель превращалась в ряд радуг, бешено любопытных. Они выходили из Мальцева и заканчивались на наименьшем зле. Посередине была Москва, а Москва охватывала весь Советский Союз.

Мальцев потряс, хохотнув, головой. «Да ты, брат, рехнулся!» После с серьезным удовольствием подумал: «А почему рехнулся? Тогда получается, что Владимир Ильич был до самой февральской революции сумасшедшим. Он тоже почти в одиночку пер на самую большую в мире империю. Все дело в анализе. В правильном. Только быть сегодня русским революционером, это значит быть правым или левым?»

Мальцев опять рассмеялся и решил отпраздновать самого себя. Он спустился в наступающую вечернюю парижскую осень, подышал самодовольно так, нарочито шумно, выпятив грудь, и закинул голову наверх. Крякнул: «Ну, вперед к сияющим вершинам…» — и пошел по кафе, густо расставленным вдоль улиц. Перепробовал, не останавливаясь, все спиртные напитки, которые ранее пил и не пил, о которых слышал и не слышал. Груз хмеля ложился на Мальцева без вражды, только рука несколько раз лезла в карман и трогала-переворачивала полученную повестку. В одном кафе он спросил для забавы:

— Дайте, пожалуйста, двести граммов коньяку.

— Как?

— Двести граммов.

— Не понимаю.

— А чего не понимать. Это значит — стакан. Нормальный стакан.

Бармен вежливо покосился:

— Месье иностранец?

— Да.

— Месье хорошо говорит по-французски. Только у нас не дают большой стакан коньяку. Не имею права. Могу дать двойной коньяк… или тройной. Могу вам дать десять тройных коньяков, а сразу большого стакана дать не могу.

— Хорошо. Дайте мне пять тройных коньяков и большой пустой стакан.

— Не могу. Извините, но не могу. Мальцев посмотрел в глаза бармену и со вздохом сказал:

— Ладно, пусть будет пять тройных подряд. И простите, что я заморочил вам голову.

— Это входит в мою работу, месье.

«Не человек, а автомат». Мальцев поглядел вокруг. «Эх, кто не видел закусочной, тот ничего не видел».