— Я учусь с Мариной в одной группе и работаю лаборантом на кафедре физиологии. Она хороший товарищ, много раз давала мне книги для подготовки к занятиям — с учебниками у нас туговато, а у профессора большая библиотека. Марина часто помогала Николаю Петровичу в исследованиях, а я всегда готовлю животных к опытам. Поэтому видимся мы почти ежедневно.

— И дома у нее бываете?

— Пришлось как-то раз. Профессора в то время вызвали к больному. Она угостила меня обедом. Я, конечно, не отказался, знаете, как кормят в студенческой столовой, а Марина готовит очень вкусно. Вот, собственно, все.

Маргонин умел разбираться в людях. Токарев ему понравился, вероятно, это был умный и симпатичный молодой человек, он вполне мог вызвать серьезное чувство у Марины, но вряд ли оно было бы обоюдным.

— Где вы были утром 5‑го августа?

— Вы меня в чем-то подозреваете? — удивленно спросил Саша.

— Да нет же, просто проверяем всех знакомых Марины, устанавливаем их алиби.

— Ах, вот оно что! 5‑го августа, если вы помните, был выходной. В тот день мы вместе с моим другом, машинистом паровозного депо Алешей Игнатовым, поехали на Каракамыш порыбачить. Вышел я из общежития на рассвете, у сквера меня ждал Алеша. Он взял у хозяина, где живет, двуколку и лошадь. Часа через полтора мы уже были на озере.

Рыба ловилась тогда на редкость хорошо. Наловили мы много. «Куда нам столько?» — спросил Алеша. Он, как и я, холост. И мы решили рыбу продать. Купил ее рыночный торговец.

— Значит, ваш приятель работает на железной дороге?

— Да, в паровозном депо.

— И последний вопрос. Как вы думаете, профессора убили? — спросил Маргонин.

— Трудно сказать, по городу разные слухи ходят, слышал я и разговоры, что его убила Марина. Но, по-моему, это ерунда, Марина такой человек, что и мухи не обидит!

...Алексей Игнатов работал помощником машиниста на станции Ташкент-товарная. Он подтвердил рассказ Токарева во всех деталях. Нашел Маргонин и торговца, которому «рыбаки» продали рыбу. Тот рассказал, что месяца полтора назад он купил у двух молодых людей около двух пудов рыбы. Но точно, в какой день это было, он уже не помнит...

6

Наконец вернулся из отпуска Тарасов, ближайший помощник профессора. На беседу с ним Сазонов возлагал много надежд.

Тарасов рассказал, что работает на кафедре физиологии уже три года, со времени окончания медфака. Исследования, в которых он ассистировал профессору, касались возможности спасения жизни собак и кроликов. Животным предварительно вводили смертельные дозы морфия, после чего у них извлекали значительную часть крови и старались отмыть яд физиологическим раствором. Затем «очищенную» кровь вновь вводили кролику или собаке.

— В результате большинство животных выживало. Правда, были и неудачные опыты. Профессор в таких случаях говорил, что в науке все возможно, бывают иногда и неудачи.

— Я слышал, что профессор работал и в других направлениях? — осведомился Сазонов.

— Да. Николай Петрович работал в области реанимации. Реанимация — значит оживление. Николай Петрович производил опыты над нервами холоднокровных животных — лягушек. Нервы помещали в 0,85‑процентный раствор поваренной соли. В таком растворе нерв на третьи сутки совершенно терял свои основные физиологические свойства — возбудимость и проводимость. Но после того, как на него действовали атомарным кислородом, свойства нерва восстанавливались.

Когда же на нерв воздействовали фотокатодными лучами, то процесс восстановления жизнедеятельности нерва происходил еще эффективнее. По мнению профессора, эти опыты указывали на возможность оживления тканей, в которых скрытая жизнь сохранилась. Николай Петрович считал, что после смерти не все клетки нашего тела гибнут тотчас же. Если вовремя оказать казалось бы уже умершему человеку[3] высококвалифицированную помощь, его можно будет оживить.

Сазонов все это слушал очень внимательно и неожиданно перебил Тарасова:

— Правда ли, что подобные исследования приведут в дальнейшем к возможности оживления давно умерших людей? Ну, например, рассказывают, что профессор забальзамировал своего сына, чтобы потом оживить его, — осведомился Сазонов.

— Панкратьев полагал, что при современном состоянии науки сделать это невозможно. Однако научная мысль не стоит на месте. Если можно добиться того, чтобы, казалось бы, уже мертвый нерв восстановил свою функцию, то в дальнейшем, по-видимому, можно будет добиться оживления мертвых, даже мумифицированных тканей.

Возможно, он мечтал и об оживлении своего сына. Но вслух об этом не говорил. А мы этого вопроса не касались — ведь это пока граничит с фантастикой. Сейчас же мы работали над другой проблемой, — увлеченно рассказывал Тарасов. — Речь у нас шла лишь о возвращении к жизни человека, который только что умер и клетки головного мозга которого еще не успели погибнуть. Для этого мы и пытались разработать лечебные мероприятия.

— Вы несколько лет работали с Панкратьевым бок о бок, — продолжал расспрашивать следователь. — Не замечали ли вы у него каких-либо физических недостатков?

— Нет, не замечал, — пожал плечами Тарасов.

— Не приходилось ли вам наблюдать, в какой руке он держал, например, скальпель? Может быть, он был левшой?

— Нет, во время экспериментов над животными Николай Петрович всегда держал скальпель в правой руке и вставлял иглу в вену животного тоже правой рукой, — разъяснил Тарасов.

— Как относился профессор к религии? Он верил в бога?

— Об этом даже говорить абсурдно, — возмутился Тарасов. — Когда разговор касался религии, он не раз утверждал, что был атеистом еще до революции.

— И, наконец, последний вопрос. — Сазонов устало посмотрел на молодого ученого. — Считаете ли вы, что Панкратьев покончил жизнь самоубийством?

— Не думаю, чтобы это было так. Правда, в последний год нам не везло. Собаки, над которыми проводили исследования, погибали от разных причин. Не удалось получить и желаемых результатов с помощью нового аппарата, на который профессор возлагал много надежд. Все это, безусловно, сказывалось на нем.

В последнее время Николай Петрович был подавленным, мрачным, раздражался по каждому пустяку.

— Возможно, это было связано с неравным браком?

— Профессор был одержимым в науке и, по-моему, личная жизнь его интересовала гораздо меньше, чем научно-исследовательская работа, и неудачи в исследованиях действовали на него удручающе. Правда, нас он подбадривал, говорил, что тема новая, малоизученная, а путь ученого вовсе не усыпан розами.

Как я узнал от сотрудников, очередной опыт профессор назначил на 6 августа. И вдруг накануне — стреляется. Это нелогично.

— Да, — согласился Сазонов.

 

Из прокуратуры Ташокруга прибыло письмо с визой прокурора: «Товарищу Сазонову. Прошу разобраться».

Письмо было следующего содержания:

Клиника госпитальной терапии, куда направился Сазонов для беседы с Сибирским, размещалась на втором этаже бывшего кадетского корпуса. Пройдя через высокие двери, следователь оказался в просторном холле.

— Сюда без халата нельзя, — остановила его пожилая нянечка.

Сазонов предъявил удостоверение, после чего няня достала из шкафа хрустящий накрахмаленный халат, подала его Сазонову и проводила в ординаторскую.

Через несколько минут туда стремительно вошел невысокий молодой человек — волнистые, зачесанные назад волосы, черные глаза. Он приветливо улыбнулся. Следователь представился, и Сибирский пригласил его к себе в маленький кабинет, где усадил в глубокое кожаное кресло.