Почти 2 тысячи человек, составляющие, по свидетельству Богданова (в его цитированной мной рукописи), «внутреннее прикрытие» люнета (батареи Раевского), отказались сдаться ворвавшимся французам и были там же переколоты и зарублены в последней отчаянной схватке, откуда, впрочем, ушла живой тоже лишь очень небольшая кучка атаковавших неприятелей. Но вокруг взятого люнета кипел еще бой, и русская артиллерия, особенно многочисленная и превосходно стрелявшая с кургана на Горках, не ослабила, а, напротив, усилила свой огонь тотчас после взятия люнета. Гремели со стороны Семеновского также и батареи Дохтурова.

Горки были к этому времени так укреплены, как никогда за все сражение. Там уже образовалась новая линия войск, начиная от 6-го корпуса и остатков 2-й армии, отступивших после взятия флешей сначала под начальством Коновницына, а потом Дохтурова, из 4-го корпуса и 2-го и 3-го корпусов, приведенных Багговутом после оставления Утицкого кургана. Эта линия войск примыкала к Горецкому большому редуту, снабженному мощными и прекрасно действовавшими батареями. Эта линия была уже началом создания «третьей позиции» русской армии.

Наполеон был неспокоен и раздражен. У подножия кургана, где находилась артиллерия Горок, был лесок, который на глазах наблюдавших издали нескольких русских офицеров «вдруг запестрел толпой всадников… Между людьми сановитыми, на прекрасных лошадях, среди пестрых мундиров, блестевших богатыми эполетами, радужными цветами орденских лент и знаками отличия, отличался один без всякого знака. Он ехал на маленькой арабской лошадке, в серой шинели, в простой треугольной шляпе»³⁵. Это Наполеон со штабом и свитой подъехал к полю боя. Он намеревался отдать приказ штурмовать и взять курган Горок («горецкие батареи»). «Оставя свиту за лесом», Наполеон подъехал к Горецкому кургану, взяв с собой лишь Бертье, Дюрока, Бессьера и обер-шталмейстера Коленкура (брата только что перед этим убитого на батарее Раевского генерала Коленкура). Подъехал к императору и Мюрат. «Упрямо хотел он захватить курган Горецкий. «Где ж наши выгоды?»-говорил угрюмо Наполеон.- «Я вижу победу, но не вижу выгоды!». Ясно было всем, что необходимо как можно скорее заставить замолчать губительный огонь артиллерии Горок, но и Наполеону и его штабу стало не менее ясно, что сделать это нельзя без новых самых тяжких потерь. Начальник штаба Бертье заговорил: «Войска наши утомлены до изнеможения… Одна надежда на гвардию!-Мы в 600 милях от Франции!.. Мы потеряли до 30-ти генералов. Чтобы атаковать курган (Горок- Е. Т.), надобно жертвовать новыми войсками, ожидать новых потерь. И что ж будет, если захватим батарею? Получим и добычу еще одну горстку русских - и только. Нет, государь… наша цель Москва! Наша награда в Москве!»

Этот диспут пришлось круто прервать: «Не здесь, государь! Ваше место! Смотрите: русские нас заметили, на нас наводят пушки!

Наполеон отъехал, отказавшись штурмовать Горки. Это было приблизительно в пятом часу пополудни. А спустя часа два (после 6 часов и позже) император отказался также от попытки прорыва новой позиции русских войск, устроенной Кутузовым в вечерние часы и закрывавшей перед ним обе дороги в Москву-одну северную, пролегавшую близ тех же Горок, и другую южную, проходившую близ Утицы. Во всяком случае Наполеон принужден был признать, что путем военной победы над русской армией ему войти в Москву не удастся.

Французские историки сплошь, даже те, которые соглашаются признавать ошибки и просчеты Наполеона, очень подчеркивают такие «извиняющие» обстоятельства, как «нездоровье» императора, породившее именно в день Бородина его нерешительность, и т. д. О том, почему хилый, израненный и потерявший глаз в былых сражениях 67-летний старик, которому оставалось жить семь месяцев, должен считаться более здоровым и крепким, чем 43-летний император (чуть ли не во всех бюллетениях и письмах из России в Париж твердивший о своем вожделенном здравии),-это объясняется исключительно тем, что при Бородине Наполеон потерпел поражение, а Кутузов имел успех. Но почему распоряжения Наполеона объясняются его не существовавшей «нерешительностью»? Это по меньшей мере наивно и рассчитано на невежество читателей. Вот после взятия люнета Раевского он стоит перед Горками. Около него начальник его штаба маршал Бертье, король неаполитанский Мюрат, бывший его посол в Петербурге обер-шталмейстер Коленкур, храбрец маршал Бессьер. Что же, они тоже все вместе и порознь каждый внезапно заболели и стали такими же «нерешительными», как и сам Наполеон? А они единодушно, с жаром убеждали его, что штурмовать Горки немыслимо. Нет, Наполеон и его штаб никогда до войны 1812 г. нерешительностью не страдали. Но между ранними утренними часами 7 сентября, когда они громко говорили о новом Аустерлице, и пятым часом пополудни, когда император и его свита отъехали прочь от Горок, или шестым и седьмым часом пополудни, когда перед ними стеной стала новая линия русских войск, «третья позиция», легло уже грозное, кровавое Бородино, страшнейшее из «пятидесяти сражений», которые за всю свою жизнь Наполеон дал и поминал впоследствии. И повторить борьбу за флеши или за батарею Раевского уже представлялось просто невозможным,- и никакая решительность и никакие 20 тысяч гвардейского резерва уже ничего тут коренным образом исправить не могли.

Так окончилась борьба за центральную батарею (люнет Раевского) на Курганной высоте.

Как ответить совершенно беспристрастно на вопрос, что дала Наполеону эта новая, еще превзошедшая бойню за Багратионовы флеши, страшная резня в центре русской армии? Ровно ничего: удовольствие владеть батареей Раевского с четвертого часа пополудни 26 августа (7 сентября) до предрассветных часов 27 августа (8 сентября): «генералу-от-инфантерии Милорадовичу поручил я (писал Кутузов) перед рассветом снова занять курган, против центра лежащей, несколькими батальонами и артиллерией». Милорадович уже никого не нашел на батарее: французы покинули ее еще раньше, чем стала ночью уходить наполеоновская армия. Вдумаемся хотя бы в этот факт: ведь Наполеон не торопился бы так, в виду своей армии, уходить поскорее и подальше, если бы у него была хоть тень надежды на возобновление Кутузовым сражения на другой день (а это предположение владело умами его штаба и им самим вечером 26 августа),-он ни за что не отказался бы от спешного приведения в порядок укрепления, стоившего столько французской крови. Но он явно не желал возобновления битвы, зная, что немедленного нового Бородина его армия может не выдержать. И самые пылкие его бойцы, и «храбрый из храбрых» маршал Ней, как его справедливо назвал император, и лихой кавалерист Мюрат, король неаполитанский, и маршал Даву, герой громадных выигранных им битв при Ауэрштадте, при Экмюле, и не думали его отговаривать от скорейшего ухода с поля битвы. Они-то знали очень хорошо, что битва ими не выиграна, как велено было говорить, а проиграна, и что их солдаты, такие же испытанные в боях храбрецы, как и они сами, так мрачны не потому, что ложатся спать голодными (провиант и рационы водки, как везде у них было в эту кампанию, опоздали), а потому что русские разгромили их лучшие корпуса. Громкоголосый хор стонов и хрипа искалеченных и умирающих товарищей мешал их сну, несмотря на страшную усталость.

Генерал-майор граф Кутайсов, начальник артиллерии русской армии, был убит в борьбе за батарею Раевского, но его предсмертный приказ исполнялся в точности его артиллеристами, любившими и помнившими его геройскую роль еще со времени битвы под Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 г.: «Подтвердить от меня во всех ротах, чтобы они с позиции не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем гг. офицерам, что, отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу позиции. Артиллерия должна жертвовать собою: пусть возьмут Вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустить в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий»³¹.