Барышня! Ну почему барышня! Оговорился? Сорвалось с языка? Ничего подобного. Могу поклясться, что слышал женский голос.

Прежде мне никогда не приходилось видеть наркома, говорить с ним. Я знал его только по газетным портретам. Гадаю, какой нарком в жизни. Какой у него голос? Бас? Баритон? Пусть на крайний случай. лирический тенор, только никак не сопрано. А я ясно слышал сопрано. Неужели меня подвело мое ухо?

Но кто бы ни был виноват, я должен был повременить со вторым звонком к наркому. Пусть Орджоникидзе сначала забудет голос человека, который назвал его барышней, и тогда я снова смогу соединиться с ним. Как будто в первый раз. А тот был не я. Не знаю кто.

Шесть часов. Пробежался от молодежного городка до райкома комсомола. Посмотрел еще раз на часы. 6 часов 20 минут. Интересно, успел ли нарком за эти двадцать минут забыть мой голос? А что, если мне положить за щеку кусок сахару? А где взять? Вот уже два месяца как орс не завозит в Магнитку сахар. Мы пьем чай с кишмишом или со слипшимися в ком конфетами «подушечка». Можно бы заменить сахар двумя подушечками, но их тоже нет под рукой. Тогда я поднимаю с земли небольшой камешек-голыш, обтираю его о штаны и кладу за щеку.

— У телефона корреспондент «Молодежной газеты», — говорю я, прислушиваясь к собственному голосу.

Голос изменился, стал ниже, но не очень. Я перекладываю голыш из-за щеки под язык.

— У телефона корреспондент «Молодежной газеты».

Теперь голос стал еще ниже. Я хожу по райкому и тренируюсь.

— У телефона корреспондент «Молодежной газеты»…

«Молодежной газеты» корреспондент у телефона.

Еще очень рано. Райком пуст. Только на большом старом диване спит месяц назад приехавший из Златоуста новый секретарь райкома комсомола. Но вот он проснулся и с удивлением смотрит на меня. Никак не поймет, что случилось с человеком. Ходит от стены к стене, разговаривает сам с собой и притом не своим голосом.

А я не замечаю секретаря райкома и увлеченно репетирую предстоящий разговор с Орджоникидзе.

— У телефона корреспондент «Молодежной газеты». Простите, что беспокою…

На часах 6 часов 25 минут. Нарком, по-видимому, уже забыл голос человека, который так опозорился перед ним. Нащупав под языком голыш, поднимаю телефонную трубку.

— Телефонная станция? Дайте гостиницу в Березках.

А телефонная станция голосом все той же Лизы испрашивает:

— Ты что, охрип?

Голыш под языком не помог. Лиза Завалишина сразу опознала меня:

— Что с тобой, Степан?

— У меня под языком камешек.

— Зачем?

— Сделал глупость. Назвал наркома… Ну, мне показалось, что у товарища Орджоникидзе женский голос.

— А ты свой собственный голос слышал по телефону?

— Нет.

— Если будешь говорить из Березок или из постройкома строителей — послушай. Он и у тебя будет женский. Это не от голоса, а из-за мембраны. У нас на площадке осталось несколько старых, эриксоновских кофейных мельниц, они и путают людей.

— Вот глупость какая!

— Ты будешь говорить с Орджоникидзе?

— Совестно.

— Тогда не говори.

— Должен.

— Соединить тебя?

Я думаю, не знаю, как быть. А Лизе не до моих раздумий. Дежурная телефонистка не может тратить так много времени на одного клиента, пусть даже этот клиент приходится ей соседом по бараку.

— Ну как?

А я все думаю, не перенести ли разговор с наркомом на вечер. Лизе надоедает такая нерешительность, и она подключает меня к Березкам. На том конце телефонного провода неожиданно раздается знакомый уже мне женский голос.

— Слушаю.

У меня снова паралич языка.

— Слушаю.

А я все никак не решусь открыть рот.

— Кто у телефона?

И вот так долго катавшаяся на голыше фраза с трудом проталкивается в трубку.

— У телефона корреспондент «Молодежной газеты».

— Это вы десять минут назад звонили мне?

Узнал!

— Я спрашиваю, кто говорит. А вы молчите. Почему?

Мне нужно бы ответить «звонил не я». Но врать стыдно. Сказать: «Простите, меня подвела мембрана» — тоже было неудобно, и мне пришлось перевести разговор на другую тему.

— Я получил срочное задание из Москвы.

— Ваше задание касается и меня?

— Зам главного редактора просил принять, поговорить со мной.

— Когда?

— Сейчас.

— А сейчас сколько времени?

— Шесть часов тридцать минут.

— Вы уже оделись, умылись?

— Меня междугородная подняла в пять часов. Вызов из Москвы.

— Ну раз вам так не повезло, приходите.

— Бегу.

Секретарь райкома ловит меня у двери.

— Ты к Орджоникидзе? Давай вместе. Мне только одеться, побриться.

— Зам сказал, чтобы полоса была через два дня в Москве. Прости, некогда.

Я бегу по центральному поселку. Улица пуста. Рабочие утренней смены потянутся на свои участки только минут через двадцать. Служащие еще позже. От райкома комсомола до Березок километров пять-шесть, но Магнитка приучила меня к бегу на длинные дистанции. Стройка у нас дай бог. Шестьдесят километров в окружности.

На траверзе гостиницы, не той, куда я бегу, а Центральной, меня нагоняет большой, старинного профиля автомобиль начальника строительства. Трофейный. Говорят, на этом автомобиле ездил еще «правитель омский» Колчак. Грузовиков на Магнитке завались. Уже не то тридцать, не то тридцать пять! А легковых всего одна, поэтому в дни приезда экстраординарных особ начальник строительства пересаживается на дрожки. В Магнитогорске их называют по-уральски — ходком, а трофейную — колчаковскую — начальник строительства уступает гостю.

Нагнав меня, трофейная останавливается. Шофер Артюша говорит:

— Здравствуй, Степа.

— Здравствуй, Артюша.

— Садись, подвезу.

Я сажусь.

— Вижу, топаешь в Березки? К кому?

— К нему.

— Что так рано?

— Он сам назначил это время.

— В шесть утра?

— Ей-богу. Мы только что говорили с ним по телефону.

— Нарком звонил тебе?

— Нет, я ему.

— Ты должен был позвонить попозже. Часов в десять.

— Зам сказал, чтобы через два дня полоса была в Москве. Дело очень срочное.

Едем молча. Артюша смотрит на мои ноги. Я знаю, они не ахти. Поджимаю, прячу одну за другую. Ноги требуют ухода. Не раз, а по возможности (учитывая местные условия) два-три раза в день их нужно мыть. А где? Урал-река от нашего барака не близко. Пока будешь топать назад после купания, пыль и пот снова сотворят свое грязное дело. В бараке же воды в обрез. Ее не хватает и для питья, так что о мытье ног мы даже не заикаемся.

Артюше, хоть он и не говорит, не нравятся не только мои ноги, но и мои сандалии. За лето от длинных магнитогорских концов сандалии сильно обтрепались. Один ремешок оборвался и на скорую руку привязан веревочкой. Деньги на покупку новой пары у меня есть, а сандалий продажных в орсе нет. Нет и ботинок, туфель…

Метрах в ста от доменного цеха развилка. Артюша сворачивает не в Березки, а делает небольшой крючок к ЦЭСу. К центральной электрической станции. На берегу Урал-реки колчаковская-трофейная останавливается. Артюша раздевается, лезет в воду. Я за ним. Артюша мылит голову и передает мыло мне. Я намыливаю голову, потом ноги. Тру их песком. Как будто все. Можно ехать в Березки, Но прежде чем сесть в машину, Артюша снимает со своих ног сделанные из сыромятной кожи на кавказский образец туфли и велит надеть их мне, а сам облачается в мои сандалии.

Я понимаю, этот обмен не навсегда, а только на время встречи с наркомом.

Мне, конечно, не следовало разувать Артюшу и на время встречи, но делаешь часто не то, что хочется, а то, что нужно, только бы не уронить престиж корреспондента «Молодежной газеты».

Дежурная по гостинице в Березках встречает корреспондента недружелюбно.

— Это ты поднял наркома в такую рань?

— Почему «ты», а не «вы»? И почему поднял именно я, а не кто-то другой?

— Не думаю, что на стройке найдется второй дурачок, который не постесняется в такую рань навязаться в гости к товарищу Орджоникидзе.