Степан до середины ночи не мог заснуть, а рано утром, чуть стало светать, Тося разбудила и сказала, пусть пойдет, проведает Ефима: человек один, помрет, и никто не услышит.

Степан позвонил четыре или пять раз, ответа не было, в голову, действительно, полезли всякие мысли, он осмотрел стекло, где послабее замазка, решил позвонить в последний раз, и, наконец, звякнула задвижка, отворилась внутренняя дверь:

— Степан! — испугался Ефим, глаза вмиг сделались белые. — Лизочка заболела? Умерла?

Гость подивился: что за люди — то одна, то другой про смерть! Тьфу! Ефим объяснил, что всю ночь напролет его преследуют кошмары, как будто с ним самим или с кем-то близким должно произойти нехорошее.

Степан по-утреннему крякнул и потянулся: недопили вчера, получилось ни то ни се — не трезвый, не пьяный, — а внутри свербит.

Ефим вынул из шифоньера бутылку крепленого, поставил на плитку чайник и прилег на спину, поперек кушетки, пока не закипит. Степан сидел за столом, закрыл лицо руками, со стороны могло показаться, что человек тяжело задумался, Ефим покряхтывал, вздыхал, иногда вырывался негромкий стон, Степан невольно подымал голову и прислушивался. Во дворе закричала кошка, первое впечатление было, что прямо под окном заходится грудной младенец, но крик повторился, в этот раз с протяжным истерическим ой-ой-ой, которое бывает у бездомных котов после долгой ночи.

Чайник понемногу наполнялся веселым, с утренней хрипотцой, свистом. Степан сказал, пора ставить чашки, разлил в стаканы вино, нарезал хлеба, селедки, лука и велел хозяину подняться. Тот не откликался, гость сам взял из шифоньера чашки, сахарницу, пачку ячменного кофе, заглянул в чайник, от пузырьков уже подымалась рябь, подождал несколько секунд, крышка оставалась в руке, вспомнил про Иону, как он вчера с деревом танцевал посреди Пушкинской фокстрот, и засмеялся.

Ефим смотрел в потолок, непонятно было, слушает или не слушает. Степан снова велел подняться, выключил плитку, налил себе в чашку кипятку и поставил чайник на пол, чтобы не пачкать лишнюю тарелку.

Ефим присел к столу, взял стакан с вином, низко наклонил голову и сказал:

— Завод хочет дать мне комнату. В поселке судоремонтников. А я не хочу. Граник уже прожил свою жизнь — другой не будет. Степан, ты меня понял?

Да, ответил Степан, понял, но, если рассуждать здраво, лучше хорошая комната, чем плохая.

— Степан, — вздохнул Ефим, — я вижу, ты меня не понял: хорошая, плохая — какая разница, если в этом дворе Граник еще помнит себя человеком, как все другие люди, а там голый пустырь, надо начинать все сначала.

Нет, стоял на своем Степан, лучше хорошая комната, чем плохая, а поселок судоремонтников или наш двор, или Дерибасовская — не имеет значения. В конце концов, можно приезжать в гости.

— Приезжать к самому себе в гости, — усмехнулся Ефим. — В белых тапочках, на черных битюгах.

Степан махнул рукой: мы не такие тяжелые, чтобы возить нас на битюгах.

Хозяин поднял стакан, громко чокнулись, Степан пожелал, чтобы всегда было не хуже, дружно выпили, с аппетитом закусили, оставалось только пожалеть, что рядом нет Ионы, и в это самое время раздался звонок. Ефим едва успел встать, снаружи уже затарабанили в стекло и опять зазвонили.

— Конечно, — Ефим открыл дверь, — кто еще может так рваться в чужую квартиру, как не сам Чеперуха!

Степан поднялся навстречу, чтобы подать гостю стакан и пожурить за опоздание, но невольно остановился: у Ионы было черное, как земля, лицо.

— Мальчики, — сказал Иона, — плохие дела: арестовали нашего Ланду.

— Ланду? — у Ефима сделались сумасшедшие глаза, открылся рот, нижняя губа дрожала. — Ланду?

Иона закрылся ладонью, из-под пальца выкатилась слеза, задержалась на кончике носа и повисла; Степан посмотрел на Иону, на Ефима, выругался матерными словами, махнул рукой и вышел.

Иона ударил себя кулаками в грудь, тяжело, со стоном, вздохнул, сказал, что пора на работу, кони со вчера стоят непоеные, и тоже вышел.

Ефим оставил на столе все, как было, надел плащ, взял ящичек с новыми кистями и шпателем из нержавейки, захлопнул дверь, посреди двора замедлил шаг, глянул по сторонам, в окнах, как обычно, горел свет, перед работой и школой за столами пили чай папы, мамы со своими детьми, — и дикая боль, как будто проткнули раскаленным прутом, прошла насквозь через сердце под лопатку. Ефим схватился левой рукой за грудь, на секунду потемнело в глазах, на лбу выступила испарина, и все тело охватила дикая слабость.

Трамваи по улице Советской Армии шли переполненные, молодые ребята висели на подножках, буферах, по бокам и весело переговаривались. Ефим пропустил три вагона, дальше ждать не было смысла, и двинулся пешком. По дороге несколько раз возвращалась слабость, хотелось прислониться к стене или просто прилечь на тротуаре, но время подпирало, оставались считанные минуты, а до Пересыпи было еще идти и идти.

Во дворе, когда узнали, что арестован полковник Ланда, сначала не поверили. Клава Ивановна возмущалась больше всех и каждому встречному-поперечному повторяла: здесь какая-то ошибка. Товарищ Дегтярь терпеливо пытался ее урезонить и, в конце концов, вынужден был напомнить, что болтовня есть болтовня, от кого бы ни исходила, а Малая в ответ набросилась на него и обругала такими словами, каких от нее не слышали за всю жизнь.

Аня Котляр, хотя никогда не была в особенно близких отношениях, решила зайти к Гизелле и поддержать в трудную минуту. На деле, однако, сложилось по-другому: Гизелла даже не предложила гостье присесть и заявила, что не нуждается в сочувствии, а история с Иосифом — это личное дело Котляров, и никаких параллелей с полковником Ландой нет и быть не может.

У Ани от обиды сжалось все внутри, захотелось ответить каким-нибудь грубым словом, но она взяла себя в руки, попросила извинения, вышла и тихонько притворила за собою дверь. В коридоре она машинально обернулась; Гизелла смотрела ей вслед, но сразу сделала вид, что возится с английским замком и случайно задержалась.

Дворничка Лебедева, когда Аня спустилась вниз, стала со своей метлой поперек дороги и спросила, как себя чувствует мадам Ланда. Аня обошла сторонкой, будто не к ней обращаются, дворничка горько вздохнула и сама себе ответила:

— Как пожар: то люди все имели, то в один миг все геть сгорело.

Про визит Ани Котляр к Гизелле товарищ Дегтярь не сказал ничего хорошего и ничего плохого, только вспомнил народную поговорку: рыбак рыбака чует издалека. Старуха Малая снова разбушевалась и угрожала вслух, что напишет в штаб округа и министру обороны, если через три дня Ланды не будет дома.

— Малая, — качал головой Иона Овсеич, — не те адреса.

Не те, трясла кулаками в ответ старуха Малая, тогда она напишет лично товарищу Сталину, а он быстро разберется, пусть зачинщики пеняют сами на себя!

Минуло три дня, минула неделя, полковник Ланда не возвращался, Гизелла осунулась и почернела прямо на глазах, голова была все время опущена, как будто прижали сверху грузом. Соседи иногда здоровались, иногда проходили молча, Гизелла то замечала их, то не замечала, и постепенно они тоже перестали замечать.

Дина Варгафтик принесла известие, что в одной больнице обнаружили прямое вредительство: больным вместо наркоза давали яд, от которого умирали не сразу, а через день-два, вроде просто не выдержали операцию. Не дай бог сейчас попасть на койку.

Аналогичную новость, но уже с конкретным адресом, принесла Тося Хомицкая: она стояла в церкви и своими ушами слышала, как одна женщина, культурная, хорошо одетая, рассказывала, что в Еврейской больнице ее зятю хотели вырезать мочевой пузырь, а на самом деле была простая грыжа.

Оля Чеперуха возмутилась:

— Тося, как вам не стыдно повторять такие глупости: получается, все доктора — сволочи.

Дина заступилась за Тосю: почему все? Никто не говорит, что все, но иди угадай, кто именно.

В субботу у Ани Котляр было ночное дежурство. Утром она вернулась домой с таким видом, что Адя испугался и невольно закричал: