— Дегтярь, объясни мне, почему люди не могут жить, как было до войны, почему каждый раз получается что-нибудь не так?

— Малая, — Иона Овсеич медленно поднимал голову, как будто пересчитывает этажи и окна, — ты просто начала забывать. Ты забыла, сколько мы возились с Лапидисом, с Чеперухой, с Граником, с Орловой и с теми же Котлярами. Но в одном ты права: люди охотнее учились и легче усваивали.

Степан усмехнулся и сказал: молодые были, у молодых память лучше. Ничего, ответил Иона Овсеич, медики правильно говорят: на всякий яд есть противоядие.

Старый Чеперуха, когда разошлись гости, уселся на стуле посреди комнаты, женщины жаловались, что мешает им делать уборку, но он продолжал сидеть на месте и принялся разглагольствовать вслух насчет товарища Дегтяря.

— Дегтярь, — сказал он, — хочет, чтобы все люди радовались, и его можно понять. Возьмем, например, Иону Чеперуху с его женой: ихний сын Зиновий вернулся живой с фронта, имеет двоих детей, кончает на инженера, получил отдельную квартиру, в квартире все удобства, какие только может себе на сегодня представить человек, — почему же не радоваться? Конечно, надо радоваться и говорить нашей советской власти: спасибо тебе, советская власть. С другой стороны, возьмем Дину Варгафтик, которая потеряла единственного мужа и осталась одна на свете, или Аню Котляр, оба сына погибли на фронте, а Иосиф таскает камни где-то в лагере, — попробуй тут радоваться. А наш Дегтярь хочет, чтобы все одинаково радовались и одинаково смеялись.

— Сын, — обратился старый Чеперуха, — скажи, я прав или не прав?

Зиновий ответил, что батя прав на все сто, но чувствуются пробелы в экономическом и философском образовании.

— Сынок, — обиделся старый Чеперуха, — я не люблю, когда ты начинаешь сильно умничать: отвечай прямо — прав я или не прав?

Зиновий повторил, что батя прав на все сто, а на языке политэкономии это звучит примерно так: в социалистическом обществе еще существует известная дифференциация, все люди не могут быть удовлетворены в равной мере, следовательно, не все одинаково хорошо себя чувствуют. А что касается лично нашего Дегтяря, которому не терпится, чтобы всем было одинаково хорошо уже сегодня, тут надо еще подумать, откуда и отчего такое нетерпение.

— Сынок, — улыбнулся старый Чеперуха, — если ты так хорошо понимаешь, почему же ты не спросил у самого Дегтяря, когда он сидел здесь и вместе с нами выпивал?

Бабушка Оля опять рассердилась и набросилась на мужа:

— Закрой, наконец, свой рот!

Зиновий перебрался со стула на диван, теперь хорошо было видно, какое у него усталое лицо, и бабушка Оля потребовала, пусть немедленно ложится спать, потому что каждый день завод и каждый день институт, а потом еще строительство у себя в квартире — тут надо иметь лошадиное здоровье, чтобы выдержать.

Зиновий закрыл глаза, откинулся головой на спинку, велел отцу сесть рядом и продолжал:

— Ты говоришь, почему я не спросил? А разве Дегтярь признает, что ему не терпится? Наоборот, ему кажется, что все идет слишком медленно. Человек начал до революции и ведет свой счет оттуда. Ему казалось, что цель где-то рядом, вот-вот он увидит своими глазами, а на деле получилось, что требуется гораздо больше времени, чем могли предполагать и рассчитывать до революции. А годы идут, человек спешит, и ему все больше не терпится.

— По-твоему получается, — сделал свой вывод старый Чеперуха, — что чем дальше, тем сильнее Дегтярь будет нервничать.

Что будет дальше, сказал Зиновий, — покажет время.

Иона прижал к себе голову сына, поцеловал в макушку и велел идти спать, но, когда Зиновий уже отстегнул протез, растер культю и начал скатывать подушку валиком, по японскому фасону, он опять вернулся к разговору:

— Зиновий, или ты не досказал, или у меня уже такой склероз, что я плохо понимаю: с одной стороны, мы видим, Дегтярь все делает для людей, а с другой стороны, получается, что его цель для него главнее, чем люди.

— Язык без костей, — закричала бабушка Оля, — оставь в покое ребенка: мало завода, мало института, мало сутками пилить и штукатурить — ему еще надо папу-философа!

Иона тяжело вздохнул, сказал, что теперь Овсеич будет целую ночь сидеть у него в голове, но Оля дала совет, пусть лучше у него в голове сидит Марина Бирюк, а насчет Дегтяря беспокоиться не надо.

— Дура, — ответил Иона, — темный, забитый человек!

— Папаша, — вступила в разговор Катерина, — не тяните резину, идите к себе домой, ложитесь в постельку: до утра все пройдет.

Ночью Дегтярь вызывал к своей Полине Исаевне скорую помощь: приступ астмы был такой сильный, что казалось, уже коней. Карсты долго не было, Иона Овсеич позвонил вторично и побежал за Анной Котляр. Аня ввела внутривенно кубик эфедрина, больная почувствовала заметное облегчение, перестала хрипеть и мотаться, лишь тихонько стонала. Наконец, приехала карета, доктор сказал, надо госпитализировать, но Полина Исаевна отказалась наотрез: она уже не может ни видеть эти больницы, ни слышать про них.

— Не болтай чепуху, — перебил Иона Овсеич. — Если надо, так надо.

Доктор немного подумал, кивнул в сторону Ани Котляр и сказал: поскольку здесь свой медик, подождем до утра.

Иона Овсеич, когда скорая помощь уехала, прилег, не раздеваясь, на диван. Аня поставила стул возле кровати Полины Исаевны, выключила потолочный свет, зажгла настольную лампочку и положила себе на колени книгу.

— Аннушка, — сказала Полина Исаевна, — зажги большой свет: ты себе испортишь глаза.

Аня взяла Полину Исаевну за руку, погладила и велела спать.

— Аннушка, — прошептала Полина Исаевна, — как твой Иосиф? Здоров?

— Спите, — махнула рукой Аня, — вам надо спать. Утром радио из Москвы передало новое постановление партии и правительства об очередном снижении государственных розничных цен на продовольственные и промышленные товары. От этого снижения население получило прямой выигрыш в размере семь и восемь десятых миллиарда рублей, не считая того выигрыша, который оно дополнительно получит от снижения цен на колхозных рынках. У Полины Исаевны на глазах стояли слезы, она говорила, что материально людям становится все лучше и лучше, теперь бы только жить, но где взять здоровье.

— Аннушка, — горько улыбнулась Полина Исаевна, — ты не знаешь, где продается здоровье?

Аня приготовила завтрак для больной, Иона Овсеич сильно торопился и не мог присесть даже выпить стакан чаю.

Полина Исаевна сказала, что так, на голодный желудок, он будет гонять, как угорелый, целый день, а годы уже не те.

— Думайте больше о себе, — ответила Аня, — а ваш Дегтярь, слава богу, на ногах.

Полина Исаевна закрыла глаза, спрятала руки под одеяло. Аня удивилась, как мало места она занимает на своей кровати с никелированными спинками, сердце сжалось в жутком предчувствии, на миг перехватило дыхание и отпустило.

— Аннушка, — вздохнула Полина Исаевна, — я иногда думаю про себя: что хорошего он имел в жизни со мной? Вечно больная, вечно врачи, скорая помощь, кислород, фтивазид, эфедрин. Другой бы на его месте уже десять раз плюнул и был бы прав.

— Перестаньте, — возмутилась Аня, — я не хочу вас слушать.

— Да, — усмехнулась Полина Исаевна, — со стороны легко возмущаться.

Аня сказала, что у каждого свое, хотела привести в пример Адю, Иосифа, себя, но передумала: у бедной Полины Исаевны собственных камней достаточно на сердце.

В десять часов Иона Овсеич позвонил с фабрики. Аня взяла трубку, несколько секунд держала молча, потом спросила Полину Исаевну, может ли она встать и подойти к телефону, та с большим трудом опустила ноги, надела шлепанцы, тело невольно наклонилось вперед, как у пьяного, и вдруг опять повалилась на подушку.

Иона Овсеич спросил в трубку, почему так долго, Аня ответила, что больная вышла по своим надобностям, а так чувствует себя удовлетворительно. Иона Овсеич сказал, что не может больше вести переговоры, поскольку его ждет комсомольский актив: сегодня обсуждают ход соревнования и почин Лидии Корабельниковой, с московской обувной фабрики «Парижская коммуна», по комплексной экономии сырья и материалов. По предварительным данным, складывается неплохое впечатление, так что пусть больная равняется на наших комсомольцев.