— Прекратите! — закричал человек. — Я вызову милицию!

— Он вызовет милицию! — засмеялась Дина Варгафтик. — Это мы вызовем милицию.

— Гражданин! — Иона Овсеич быстро, по-военному, подошел к двери. — Не надо лишних слов: вам предлагают зайти — зайдите.

Человек улыбнулся, покачал головой, вроде получается глупое недоразумение, и вошел.

— Ваша фамилия? Место работы?

Человек опять улыбнулся, как будто может отвечать или не отвечать по собственному желанию, и Дегтярь громко, чтобы все слышали, объяснил:

— Мы не просим — мы требуем!

Человек внимательно посмотрел, задумался, и вдруг, хотя никто не ждал, такой он был приличный на вид, выразился последними словами. Клава Ивановна механически отпустила руку, он крикнул Ляле грубость, как будто уличной женщине, повернулся спиной к людям и хлопнул дверью. Дина выскочила вслед и с лестничной площадки позвала:

— Супняра, вернись: бардак открыт!

— Ну, Орлова, — сказала Клава Ивановна, — теперь ты не будешь отрицать!

Ляля держалась обеими руками за голову, икала и вздрагивала, Клава Ивановна поднесла ей стакан с водой, она протянула руку, как будто хочет взять, и ударила кулаком по стакану снизу. Вода плеснула мадам Малой прямо в лицо, Ляля захохотала, как ненормальная, и крикнула, пусть все убираются к чертовой матери из ее квартиры. Иона Овсеич спокойно и очень вежливо ответил: как двор выхлопотал для нее эту комнату, так может забрать назад. Ляля скомкала угол скатерти, потянула на себя, чашки с блюдцами упали на пол, три или четыре разбились, еще раз послала всех к чертовой матери и выскочила на лестницу. Клава Ивановна испугалась, что она бросится через перила, вниз головой, и хотела побежать вслед, но Иона Овсеич успел остановить ее: эта проститутка слишком любит себя, чтобы от стыда бросаться вниз головой!

Он был прав: Ляля просто убежала на улицу, и следовало ожидать, что она вернется через час-два, когда пройдет охота строить истерику.

В этот вечер Ляля не пришла ночевать домой. Радио уже сыграло «Интернационал», и Москва закончила передачи, Клава Ивановна с Диной оставили свое наблюдательное место возле окна. Один раз, еще до двенадцати, наведался Дегтярь и предупредил, что нет никакого резона ждать: раньше или позже человек сам вернется домой — не волк, в лес не убежит. Клава Ивановна тоже хорошо понимала, но на душе у нее была такая тяжесть, что она готова была мчаться на край света, только бы увидеть в живых эту Орлову и всыпать, как полагается, за грязные фокусы и нервотрепку, которые она устроила людям.

Утром, когда радио опять сыграло «Интернационал» и Москва объявила, что начинает свои передачи, мадам Малая прополоскала рот водой, после ночи всегда чувствовалась на языке сильная горечь, набросила халат и побежала через двор, шлепая галошами, как резиновой мухобойкой, по гранитным плитам. Сперва она прислонилась к двери, прислушиваясь, нет ли звуков, и дала себе слово, что уйдет немедленно, чуть появится первый шорох: значит, Ляля дома и можно потерпеть.

Прошло уже, наверное, четверть часа, каждый раз Клава Ивановна назначала себе дополнительную минуту, но звуков от живого человека, когда он двигается по комнате или просто поворачивается на диване, не было. Тогда она постучала кулаком, тихо, чтобы человек со сна не испугался. Никто не отвечал, Клава Ивановна ударила сильнее, подождала и простучала пальцами два раза по два, вроде опять пришел вчерашний хахаль. В комнате зашуршало, как будто переворачивали страницы книги, у Клавы Ивановна от радости захватило дыхание и поднялся в ушах звон. Она забыла, что дала себе слово уйти молча, и сказала Ляле, пусть лучше откроет, иначе будут большие неприятности. Никто не отвечал, а шуршание, хотя Клава Ивановна ждала, что прекратится, наоборот, усилилось, по двери царапнули чем-то острым и сиротливо, по-утреннему, мяукнула кошка.

— Бедная, — прошептала Клава Ивановна, — сидишь одна, а хозяйка бросила тебя и убежала. Глупая, злая хозяйка.

Кошка опять мяукнула, Клава Ивановна не ответила ей, только покачала головой и зашлепала по железным ступенькам вниз. В парадном, где когда-то жил сам Котляревский, была хорошая, из настоящего мрамора, лестница, а здесь и в других местах — железная, со ржавыми перилами. Сволочи, выругалась вслух Клава Ивановна, кровопийцы, для рабочего человека они всегда делали лишь бы похуже.

Возле дворницкой горел свет. Клава Ивановна открыла форточку и крикнула:

— Настя, подойди сюда. Скажи мне точно, с которого часа ты была сегодня на улице и когда ушла на работу Орлова.

Тетя Настя поклялась богом, что с половины пятого была на улице, подметала и поливала, шланг насквозь дырявый, бьет фонтаном во все стороны, а новый каждый раз обещают то на Первое мая, то на Октябрьские. Хорошо, сказала Клава Ивановна, насчет шланга она поговорит, а сейчас хочет знать, когда Ляля Орлова ушла на работу. Тетя Настя ответила, что сегодня Орлову не видела, а вчера видела, как та бежала через весь двор на улицу.

— А на улице куда?

Тетя Настя не могла сказать, куда, ворота железные, за ними не видать, Клава Ивановна сердито спросила: «А для чего нам дворники? Чтобы гавы ловить?» — велела немедленно выйти на улицу и весь день следить в оба. Тетя Настя обиделась: с вечера надо было предупредить, а теперь получается, як тревога, так до бога.

— Не умничай, — одернула Клава Ивановна, но внутри хорошо понимала, что дворничка в данном случае права и надо было заранее предусмотреть.

Днем, хотя Иона Овсеич категорически запретил всякую панику и шумиху, Клава Ивановна позвонила на фабрику и попросила к телефону Лялю Орлову: приехала тетя из Херсона. Тетя или дядя, ответили в трубку, это все равно: Орлова не вышла на смену.

В одиннадцать вечера тетя Настя взяла ворота за замок. Жильцы, которые приходили позже — из театра, кино или просто с гулянья, — возмущались, потому что раньше двенадцати закрывать не положено, и обещали жаловаться лично товарищу Дегтярю. Сначала тетя Настя спорила и доказывала каждому, нехай занимается своим делом и не сует нос, куда не надо, а потом, сама, наперед, предлагала жаловаться Дегтярю, и людям оставалось только молчать.

Ефим Граник пришел около двенадцати и среди ночи затеял с Настей дурацкие объяснения через ворота. В руках он держал большую, с полведра, банку, тетя Настя сразу догадалась, что это краска, а Ефим, хотя никто его не спрашивал, стал оправдываться, что несет домой немножко очищенного бензина, и тут же перевел разговор на ворота: надо повесить замок с цепью, чтобы можно было достать снаружи, и каждой семье выдать ключ.

Тетя Настя ответила Ефиму, что он сильно хитрый: дай каждому ключ, а как что-нибудь случится, будут кивать один на другого. И то сказать, порядочному человеку нема чего шататься, а кому мало дня, за таким надо и ночью присматривать.

В ответ на эти слова Ефим вдруг разошелся и закричал, нечего бросать свои гнусные намеки, Граник до мозга костей советский человек и будет жаловаться в горсовет, обком партии и выше. Тетя Настя сказала, пусть жалуется, куда угодно, а если он такой нахальный, нехай остается на улице до утра и завтра товарищ Дегтярь будет знать весь разговор.

— Дворничка, — совсем потерял контроль над собой Ефим, — открой ворота или я утоплю тебя в этой банке, и ты сделаешься вся золотая, как статуя!

От бензина, ехидно засмеялась тетя Настя, она не сделается золотая, как статуя, а посмотрим, какой сделается завтра Граник за свою банку перед товарищем Дегтярем!

— Ладно, — взял, наконец, себя в руки Ефим, — прекратим дебаты и поставим вопрос где надо, кто дал дворнику право оскорблять даром старейших жильцов дома.

— Неси быстрей свой бензин, — крикнула вдогонку тетя Настя, — а то выдохнется!

В парадном Ефим на секунду задержался и шепотом, чтобы не разбудить людей, ответил:

— Стерва! Потанцуешь у меня фокстрот на коленях! Позже всех пришел доктор Ланда, положил тете Насте в карман сорок копеек и объяснил, что сегодня было трудное дежурство. Тетя Настя пощупала монетки в кармане и вздохнула: нехай ее режут на части, а врачом она бы не согласилась.