— Малая, — весело ответил товарищ Дегтярь, — мы принимаем твое предложение, но с одной поправкой: чтобы Гизелла Ланда участвовала в кампании, а не в компании, ибо кампания — это общественное мероприятие, а компания — это просто несколько человек, которые собираются вместе, и еще не известно, что они за люди.
— Овсеич, — закричал своим биндюжническим басом Чеперуха, — у тебя голова, как у слона!
После собрания Дегтярь сказал Малой, что теперь главная задача дня — обеспечить каждую семью Положением о выборах, и пусть как следует изучат. Насчет старика Киселиса и Ляли Орловой, которые впервые получили право голоса, надо тщательно продумать, как организовать с ними индивидуальную работу.
— Киселиса, — сказала мадам Малая, — вчера положили в больницу с грудной жабой.
— Так что же, — нахмурился Дегтярь, — человека надо уже сбросить со счетов?
Человека не надо сбрасывать со счетов, даже если он покойник, ответила Клава Ивановна, но надо учитывать, можно или нельзя в данный момент вести с ним индивидуальную работу.
— Малая, — погрозил пальцем Дегтярь, — тебе кланялся Ефим Граник.
Между прочим, сказала мадам Малая, Граник сегодня идет на вторую премию, после Хомицкого. А позавчера во двор заходил человек из Сталинского финотдела и просил уточнить, сколько у него заказчиков.
— И что ты ответила?
— Я ответила, что Граник с утра до вечера на строительстве форпоста и ударник труда.
— Малая, — улыбнулся Иона Овсеич, — разве человек спрашивал, хорошо или плохо работает Граник на строительстве форпоста? Человек спрашивал, сколько клиентов у Граника, который живет с тобой в одном дворе.
Когда целый день занят на одной работе, сказала Клава Ивановна, для другой работы не остается много времени. Сколько же у него может быть клиентов?
— О! — воскликнул Дегтярь. — Как раз об этом тебя спрашивал человек из финотдела: сколько клиентов может быть у Ефима Граника, который держит регистрационное свидетельство?
— Знаешь что, — предложила мадам Малая, — в другой раз, когда придет человек из финотдела, я пошлю его к тебе — объясняйся сам.
— Малая, — хлопнул по столу Дегтярь, — мы с тобой не в футбол играем: ты ударила мяч ко мне — я к тебе. Человек из государственных органов задает вопрос тому, кому следует, а не просто с улицы.
— Да, — подтвердила Малая, — кому следует. И все равно я повторяю: у Граника столько клиентов, сколько у Дегтяря бородавок на носу, и надо еще удивляться, что Соня терпит его.
— Терпит его Соня или не терпит, — сказал Иона Овсеич, — пусть у нее болит голова, А советская власть имеет свои интересы, и никто не позволит обкрадывать. И прошу зарубить на носу.
— Зарубим, — обещала мадам Малая, и перевела разговор на другую тему: вчера она посылала Аню Котляр с передачей в туббольницу. Полина жаловалась, что Дегтяря опять не было три дня, в голову лезут всякие мысли, хотя она ясно дает себе отчет: это просто глупости, и не надо обращать внимания.
Иона Овсеич рассердился: какие глупости лезут ей в голову — это ее личное дело. А Котляр надо предупредить, пусть не ведет посторонних разговоров.
Что значит посторонние разговоры, возмутилась Клава Ивановна. Больной человек к ней обращается, а она должна сидеть, как истукан?
Дегтярь сощурил глаза: если человеку лезут в голову всякие глупости, кто видел, чтобы ему становилось легче от того, что эти глупости поддерживают и ойкают вместе с ним!
Нет, возразила Малая, когда человеку больно и ему сочувствуют, делается легче. Иона Овсеич усмехнулся: если от сочувствия делается легче, значит, боль не такая смертельная и можно терпеть.
— Не мерь всех на свой аршин, — парировала мадам Малая, — на то ты Дегтярь!
Ладно, махнул рукой Иона Овсеич, на эту тему хватит. Теперь насчет старика Киселиса: надо обязательно зайти в больницу — у человека нет родственников, может подумать, что все забыли его. Малая должна сама зайти.
Клава Ивановна сказала, ей одной трудно, приходится разрываться на части, но раз надо, значит, надо.
На другой день после обеда Клава Ивановна оставила вместо себя Степу Хомицкого, а сама пошла в больницу Сталинского района, терапевтическое отделение. Старик Киселис, когда увидел ее, немножко был удивлен и поинтересовался, кто у нее здесь лежит. Клава Ивановна ответила, что у нее здесь никто не лежит, она пришла к нему и принесла баночку компота, полкило абрикосов и помидоры. Помидоры на редкость удачные. Помидоров, сказал Киселис, не надо, от них сильно пучит: газы давят на диафрагму, диафрагма жмет на сердце, и нечем дышать. Клава Ивановна объяснила, что у нее то же самое, и она пропустит помидоры через терку. Сейчас она зайдет на пищеблок и достанет там терку.
— Мадам Малая, — Киселис взял ее за руку, — честное слово, не стоит труда. Сколько мне осталось? Как-нибудь дотяну без тертых помидоров.
Клава Ивановна поразилась:
— Киселис, в этом году ты будешь первый раз выбирать, а у нас выбирают с восемнадцати лет. Кто же в восемнадцать лет думает про смерть!
— Мадам Малая, — покачал головой Киселис, — на мне уж четыре раза по восемнадцать.
— В чем же дело: так мы дадим тебе четыре голоса, и выбирай себе на здоровье. А теперь не держи меня — я иду за теркой.
По дороге Клава Ивановна зашла в ординаторскую.
— Доктор, — сказала она, — мне не нравится, как выглядит больной Киселис. У него тяжелое дыхание и не те глаза.
Доктор ответил, ему тоже не нравится больной Киселис, но медицина может столько, сколько может, не больше.
Это не ответ, сказала мадам Малая. Когда больница намечает выписать Киселиса домой?
— Домой? — удивился доктор. — Бывает по-всякому.
— Что значит по-всякому? То есть можно прийти, а можно и не прийти? Говорите ясно.
— Уважаемая, — доктор взял Клаву Ивановну под руку, — по-моему, вы не меньше меня в курсе дела.
Клава Ивановна вдруг почувствовала слабость в ногах и присела на табурет.
— Он ваш родственник? — спросил доктор.
Клава Ивановна не ответила, кем ей приходится больной Киселис, с трудом, по-прежнему держалась слабость в ногах, поднялась и пошла за теркой в пищеблок.
В пищеблоке терки не дали, а велели принести помидоры и натереть здесь. Мадам Малая сказала людям из кухни, что они формалисты с каменным сердцем, но не стала даром терять время на споры. Люди крикнули вдогонку, что здесь не ресторан, и если несут больному передачу, надо помнить про него, а не про себя.
Старик Киселис, когда мадам Малая подала ему баночку с томатным пюре, съел несколько ложечек, почмокал губами и признал, что помидоры на редкость удачные.
— В Одессе лето, — Клава Ивановна расстегнула верхние пуговички блузки, чтобы мог пройти свежий воздух. — Это надо своими руками потрогать: в Одессе лето.
— Я родился в Одессе, — сказал Киселис, — я родился на десять лет раньше, чем отец полковника Котляревского построил наш дом. Котляревский был неплохой человек.
— Они все были хорошие для себя, — сказала мадам Малая.
— Котляревский знал свое дело, — продолжал Киселис. — Его считали неплохим мануфактуристом. Он вел дело с Лондоном, с Гамбургом, с Лионом. Его уважали все, бедняки тоже. Когда человек не мог уплатить за квартиру, он не выбрасывал сразу на улицу, а давал отсрочку.
— Киселис, — перебила мадам Малая, — тебе сейчас не надо об этом думать. Думай лучше о чем-нибудь другом — веселом, приятном.
— У Котляревского был еще один дом — на Екатерининской. Там жил мой брат. Он брал мануфактуру со склада Котляревского, где теперь база горпромторга. А напротив, через дорогу, были склады мануфактуриста Бломберга. Бломберг тоже неплохо знал свое дело.
— Киселис, — покачала головой Клава Ивановна, — можно подумать, тебе скучно без них.
— Бломберг вел дело с Лондоном, с Гамбургом, с Лионом, с Лодзью. У Бломберга были склады на Троицкой и на старом базаре. Я поднимался каждое утро в полпятого, потому что магазин на Александровской, возле Старого базара, должен был открываться всегда в одно время: шесть часов. В четыре года у меня была корь, потом коклюш и скарлатина, тогда этим болели все дети, потом я учился в коммерческом училище Файга. Училище Файга было на Нежинской, где теперь клиника Главче по венерическим болезням. Моя мама наняла репетитора по французскому языку: считалось, что коммерсант должен быть интеллигентным человеком. Мадам Малая, можете поверить мне на слово, я говорил по-французски, как вы по-русски.